впечатление, что он знает прорву строго соблюдаемых тайн.
заподозрила. Не провожай, что ты. Отдыхай, любимый. Как я счастлива, что
это произошло, если бы ты только знал. Не волнуйся, Инга наверняка уже
написала тебе - просто ты же знаешь, как почта работает... Спасибо тебе за
сегодня, родной мой.
своим он чувствовал, что произошла чудовищная катастрофа. Мир необратимо
раскрошился. Рассказать Инге о происшедшем нельзя, этим он убьет ее; не
рассказать - значит, никогда уже не быть так воедино, как они были с
самого первого вечера до дня ее отъезда.
фактически прогнал ее, прогнал; попользовался как последняя сволочь ее
громадной сверкающей любовью - и вытурил! Она прекрасна - а он вел себя с
ней как с проституткой! Я подонок, подонок, стонал он, обхватив ладонями
слегка еще кружащуюся с похмелья голову. Я же ее убил!
городу. Страшный огонь в душе не угасал. Он вернулся, допил коньяк и стал
работать.
он надругался.
гости Лидку, которая давно уже ушла от таксиста, но об инженере еще и не
думала, а, в общем-то, продолжала тосковать о Шуте. И когда они
встретились у него, и чуть опоздавшая Лидка, увидев Шута, повернулась на
пороге, чтобы немедленно уйти, он остановил ее и сказал: "Я тут, братцы,
гениальное полотно создал. Хочу подарить вам на свадьбу".
его в честь Димы, к тому времени опять уже погибшего в тюрьме, - Димой!
нескончаемое письмо, слово "люблю" повторялось там в разных сочетаниях
сорок семь раз. Заставил себя оборвать текст едва ли не на полуслове,
поняв, что может писать так хоть до утра. Про новую картину, про поездку в
Москву не написал ни строчки. Картина и поездка были связаны с той,
безумно влюбленной, про которую Инге нельзя, нельзя, нельзя было знать.
Говорить о картине было все равно, что говорить о той.
она ждала его, она не могла без него - и он так обрадовался, будто это
вернулась Инга. Подбежал, глупо спросил: "Ты жива?" Этот дурачок всерьез
боялся, что, достигнув пика и смысла своей любви, отдавшись ему и будучи
не в силах быть с ним постоянно, она может покончить с собой.
попросил этого уже Дима - потому что такой любви нельзя отказывать ни в
чем, и потому что он не мог больше унижать эту прекрасную,
самоотверженную, одухотворенную девушку, дожидаясь хамски и самодовольно,
когда она снова сама начнет молить о близости. И опять он объяснял: я Ингу
люблю, прости; я не смогу ее бросить, прости, - и она прощала его так, что
будь здоров. Он, неопытный, в сущности, мальчишка, иногда даже стесняться
начинал чересчур откровенных ее действий, но в то же время восхищался и
благоговел, ведь для него все это было от преданности, от любви... и,
исступленно желая хоть сейчас порадовать ее, он ласкал ее с такой
страстью, с таким пылом, с какими Ингу ласкал далеко не всегда.
слышно, губы в губы, беседуя о том, что происходит вокруг, она стала
говорить невзначай: ну не у нас же только сволочи сидят - в ЦРУ
каком-нибудь их тоже хватает... Он не понимал. Что мы о них знаем? Я вот
часто думаю, любимый... Мы их честим, честим - а может, им помочь надо? Он
не понимал. Ну вот мы все стукачей боимся - а почему? Стучать-то одни
подонки идут и врут, врут, в своих целях кого хотят, того оговорят, кого
хотят, того в выгодном свете выставят - а наверху верят и делают ошибку за
ошибкой! Вот если бы такой порядочный человек, как ты... Он не понимал:
он, как сумасшедший, без умолку говорил, как они с Ингой любят друг друга,
как они повстречались, как они друг друга вдохновляют, потом,
захлебываясь, почти плача, шептал: "Господи, какая та хорошая!.. и лез
заниматься любовью. Она дала ему некоторое время поговорить про Ингу. Ты
ведь Ингу в черном теле держишь, сказала она затем открытым текстом, долго
она так не выдержит - а какой-то достаток сразу появился бы... Он в упор
не понимал, о чем она. Дохлый номер. Когда Дима, тактично сказав, что
пойдет на кухню попить, на цыпочках побежал поперек скрипучего коридора в
туалет, она обернутыми в носовой платок пальцами вынула из "Саммэр бэг"
три полиэтиленовых пакетика с белым порошком и небрежно швырнула в угол,
где одно к одному стояли духоподъемные полотна. Пакетики вразнобой
пошлепались на рамы и с шелестом съехали в щели.
Тебе нужно очень много сил для работы. Не убивайся так, милая, пожалуйста,
умолял он. Ну я же обыкновенный, даже скучный, таких миллионы... ты еще
полюбишь, и тебя полюбят обязательно, ты такая красивая, такая добрая, так
умеешь все, я боготворю тебя!.. Он упал перед ней на колени, стал целовать
ей ноги. Она мягко высвободилась. Прощай, любимый. С обыском пришли через
два часа. Это время он так и просидел неподвижно на полу.
барахла там, за старыми холстами... "Героин", - уважительно сказал
сержант. "Что-о?!" - обалдел Дима и, тут же, собравшись, громко, как учил
Олег, заявил: "Протестую! Наркотик подброшен при обыске!" "Нет-нет, -
испуганно замотали головами понятые, - мы видели, что мы не видели!.. Мы
не видели, что подброшен!.." "Видимо, придется ехать, господин великий
художник", - с превосходством и скобарской ухмылкой сказал лейтенант.
рожать не было никакой возможности, ребенка им было не прокормить, да и
тот образ жизни, который они вели, тот отлучающий от всякой материальности
постоянный творческий экстаз, который их сжигал, не располагал к
необдуманным родам. Надо было прерывать, но она не могла, не имела права
делать это при Диме, от него ведь не скроешь; и очень не хотелось его
волновать; кроме того, она боялась, что из жалости к ней он станет
уговаривать ее, раз уж так получилось, оставить ребенка, но она-то знала,
что при их жизни выбрасывать младенца в мир - преступление. Дома она
ударила по народным средствам и перестаралась, началось кровотечение. Все
открылось. "Брось его, брось! - кричала мама, и отец со свалившимися на
кончик носа очками, в разношенной майке и трениках, подтверждающе и
скорбно кивал. - Это же не мужчина, это же черт знает что!" "Бросить? -
тоненько кричала Инга. - Кого? Его? Да я лучше сдохну!" "Вот и
сдохнешь!.." - опасливо басил отец и тыкал пальцем в нее, лежащую. "Я не
от него сдохну, а без него сдохну! Да будут, будут дети! Десять детей! Но
только от него - слышите?!" "Ты же наукой хотела заниматься! - причитала
мама. - У тебя же талант был!" "Был?! - совсем зверела Инга. - Да у меня
его сейчас полный стол, этого таланта!" Родители несколько растерялись,
когда выяснилось, что уже законченный Ингин диплом - это почти готовая
диссертация, и что ее чуть ли не силком тянут в аспирантуру. Тот накал, в
котором они жили с Димой, был для работы куда животворнее, чем любая так
называемая спокойная творческая обстановка. "Он тебе изменит", - уже
бессильно, уже капитулируя, пустила мама последнюю торпеду. Инга
посмотрела на родителей с бесконечным презрением. "Дураки вы", - сказала
она и повернулась к стене. Она была еще очень бледная, почти как подушка.
Родители молча пошли к двери.
ночь. Дима не мог изменить.
пороге. "Умереть?! - возмутилась Инга. - Да ведь это все равно что его
бросить! Я его не брошу."
забытый чайник, крышка на нем дребезжала, мелко подскакивая. "Опоил он ее,
- сказала мама. - Честное слово, опоил."
возлюбленной, благоговейный восторг перед бескорыстием и безысходностью ее
чувства к нему, упоительная власть над новым телом, таким жаждущим,
преданным и творческим, навечно врезанная в душу мучительная вина перед
обеими - это вызвало в нем шторм совершенно ему до сих пор неизвестных
эмоций, и все они шли в дело, все они колоссально обогащали его внутренний
мир, а значит, колоссально обогащали его любовь к Инге, делали ее
мужественней и страстей. Дима так ничего и не понял. Голова у него совсем
не тем была занята. Уже в камере, будто даже теперь у него других проблем
не было, ему приснилось, что Инга и та девушка сидят вместе у него на
кухне, Инга разливает чай, девушка достает из "Саммэр бэг" батон и масло,
и обе деятельно обсуждают, как ему, Диме, помочь, и как, если помочь не
удастся, его ждать. "Поживи пока со мной, - говорит Инга, - а то так худо,
просто поговорить не с кем. Кто меня поймет, кроме тебя... Ты его как
любишь? Ужасно?" "Ужасно." "И я ужасно". Только этот вариант был спасением
- ведь, значит, можно и Инге не врать, и девушку не унижать: Дима от
счастья заплакал во сне, проснулся с мокрым лицом. И, проснувшись, сразу
понял, что это невозможно; и такая тоска его взяла, такая безнадежность!
Раз это невозможно, значит - всему конец. С тоски он чуть не начал на
допросе говорить про всех все, что от него хотели. И только в последний
момент подумал: ведь пока я сижу, им делить нечего - значит, все-таки не
совсем невозможно... Следователь, уже почувствовавший слабину и сладостно
в нее юркнувший, опять получил щелчок и только сплюнул от досады.
поскольку заразилась она, общаясь с иностранным гражданином не ради
собственного удовольствия, а по работе, в партикулярную статистику не
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Корнев Павел
Чернецов Андрей
Суворов Виктор