лакомка, он и сейчас не пройдет мимо сдобной булочки, несмотря на годы
свои и на свою невзрачную внешность. Почему же из этих тысяч всегда
глодала его душу, мучительно гложет сейчас и, видно, вечно будет глодать
память о ней одной? Почему эта любовь так болит? Ведь ее давно нет, она
была тринадцать веков назад! Почему же так мучительно ноет, ломит и саднит
она, словно мочка отрубленного уха в дурную погоду?
ушли ромеи, но и согласился быть проводником. Уже на третий день Раххаль
увидел дымы их костров. Дальше все было делом техники. На рассвете
четвертого дня они уже скакали назад. Рядом с Молчаливым Барсом,
перекинутый через спину подсменного жеребца, дергался и мычал ковровый
мешок, содержащий в себе пресвитера Евпраксия (взятого в полевом нужнике
со спущенными штанами).
Саджах проделал Раххаль с пресвитером все то, что было проделано с
любимой. Разумеется, с необходимой поправкой на мужские статьи. Пресвитер
Евпраксий кричал, не переставая, все два часа. Раххаль не слышал его.
Чувства в нем отключились. Он только вспоминал.
запиской? Может быть, следует поверить появившимся позднее слухам о том,
что записка была подложной, - умный враг состряпал ее для того, чтобы в
нужный момент заставить грозного дьявола бросить все и умчаться на север,
где никто не ждал его и где никому он не был нужен? Ведь и действительно,
если судить по всем действиям Саджах, она к тому времени уже напрочь
выбросила бывшего возлюбленного из головы и сердца и жила в свое
удовольствие - лихо, дерзко, кроваво. Ей и в голову не могло прийти, что
он спешит к ней, а потому и не было от нее к Раххалю ни связных, ни
гонцов, ни пересыльщиков. И только в любовном своем безумии способен был
объяснить хитрый, многоопытный, осторожный Раххаль поступки ее как
любовное безумие хитрой, многоопытной, осторожной воительницы.
гипотезы следовало, что она вовсе и не ждала его помощи, нисколько не
рассчитывала на него и в последние страшные минуты свои не искала сквозь
кровавый туман на горизонте блеска его сабель. И тогда можно было
проклинать злобного врага, подсунувшего ему эту фальшивку, только за то,
что фальшивка была подсунута слишком поздно. Ведь, получи ее Раххаль хотя
бы тремя днями раньше, все обернулось бы по-другому.
существа он сознавал, он знал наверняка, что возлюбленный был - молодой,
горячий, неутомимый. Людская молва называла одного абиссинца, старшего
сына смельчака Вашхии ибн-Харба, того самого, что зарубил Масламу на
пороге харама. Однако Раххаль не мог ревновать. Он точно знал: абиссинец
дрался за Саджах по последнего своего вздоха, - утыканный ромейскими
стрелами, иссеченный ромейскими мечами, проткнутый ромейскими пиками,
залитый своей и чужой кровью так, что не видно было ни одежды его, ни
лица.
возлюбленным не мог. Это было совершенно невозможно. Не получалось по
времени. Муджжа ибн-Мурара в своем мучительном предсмертном стремлении
уколоть побольнее солгал. Хотя, конечно, он точно рассчитал, что нельзя
представить себе соперника, более достойного сжигающей ревности, нежели
Бара ибн-Малик.
еще кто-то, - они насчитывались десятками. Не было мужчины, который,
увидев ее, не превратился бы в воспламененного леопарда. Ей оставалось
только выбирать. И никак не Раххалю, прекрасно понимавшему свое физическое
несовершенство, следовало угнетаться ревностью. Ему достаточно было и
того, что Саджах выбрала его хотя бы на несколько дней...
сделал очень, очень больно. Потому что открылось, что письмо могло и не
быть фальшивым. И вмиг воспалившееся воображение нарисовало картину
поистине адскую: молодой, ловкий наемный любовник, мастер и ходок,
подосланный расчетливым негодяем, диктует задыхающейся от страсти Саджах,
что ей надлежит сделать и что написать.
голову тогда, тринадцать веков назад? Он бы нашел этого наемника. А сейчас
даже глины не найти, в которую обратились его шести...
ему, и не понимал его, и думал: нет, видно, никогда не распадается цепь
времен, ибо воистину, как смерть, крепка любовь, люта, как преисподняя,
ревность, и стрелы ее - стрелы огненные...)
часа...
очень немногое, и этого нам хватало вполне. Это было для нас неважно.
Знали, что жена его умерла пятнадцать лет назад. Кажется, она была
эпидемиологом, заразилась до время первой эпидемии "африканки" и погибла.
Знали, что у него двое детей, сын и дочь, но где они, кто они - никого это
не интересовало. Г.А. для нас всегда был Г.А. - одинокий, единственный и
самодостаточный. Без приложений. Мы не нуждались ни в каких к нему
приложениях. Наверное, они бы даже мешали нам.
конец какого-то безнадежного разговора. И нуси сказал: "Папа, зря ты мена
позвал, и зря я к тебе пришел. У тебя свои ученики, у меня - свои. У вас,
папа, своя правда, а у нас - своя". Они говорили еще что-то, но я стоял,
как пыльным мешком трахнутый, и ничего больше не слышал и не понимал.
"Папа"! Понимаешь теперь, на что эти гниды намекали? Не знаю, что писать.
В голове не помещается.
гениев природа отдыхает. А во-вторых, если подумать, нуси-то ведь тоже
учитель - и причем самого высокого класса! Держать в подчинении такое
стадо, оплодотворить эту безмозглую пустыню идеей...
будучи в полном праве, как равные, а в перспективе, может быть, и в
большинстве... Господи, бедный Г.А.
ошибка, но зато какая! Она равна открытию!
ошибается, каждая его ошибка в сто раз значительнее и важнее, чем все ваши
правильные решения".
found; a better, enriched by his personal creation. For this he is willing
to sacriface much or all of the happiness that the common man enjoys."
[Незаурядный человек хочет оставить по себе мир иным, нежели тот, в
который он явился, - лучшим, обогащенным его собственным творчеством. Для
этого он готов пожертвовать большей частью радостей или даже всеми
радостями, которыми наслаждается человек заурядный.]
до самого обеда.
миски югославский пакетный суп. Был он тощий, нелепый, угловатый,
костлявый, с чешуйчатыми от грязи плоскостопыми ножищами. Тонкая прыщавая
шея, гигантский шмыгающий нос, выпученные глаза со слезой, скудный лобик
под всклокоченной пегой шевелюрой. Дрисливый гусенок. Лет ему было,
наверное, не более шестнадцати, голос у него ломался, а унылую физиономию
его покрывали "бутон д'амур".
но, не обнаружив, по-видимому, во мне никакой опасности, провел пальцем
под носом и снова вернулся к хлебову. Я только глянул на его неописуемый
бурнус и сразу понял, где источник того странного запаха, который я почуял
Каменистый Артем
Орловский Гай Юлий
Флинт Эрик
Сапковский Анджей
Афанасьев Роман