такое детское-детское! - не давало ошибиться. В очи бросились знакомые
лица бояр Александровых: Морхинина и младшего Бороздина, - но не до них
было! Мальчик, сияющий, лучащийся светлым весенним солнышком, и в
солнечных рябинках мягкий еще, детский, нос, и щеки, словно обрызганные
зарей. А глаза веселые, озорные и умные, умные, конечно! Федюша!
Внучоночек мой любимый! Анна обняла его не по уставу - по сердцу, вся
прильнула к этой цветущей, юной плоти, к этой новой надежде своей, с
падающей радостью в сердце ощутила его твердые руки (уже сейчас, верно,
смог бы, откажи ей силы, на руках донести до покоя!). И этот запах
свежести, юности от лица, губ, рук, волос, ото всего... Господи! Пошли мне
не узрети никакого худа над отроком сим!
дружина, и слуги носятся стремглав, разводят коней по коновязям и стойлам,
задают корм, разводят гостей по клетям и повалушам. Сейчас баня, молебен,
а потом пир. Радостно благовестят колокола, сверкает снег - солнце взошло
над Тверью! И снова надежды, и гордые замыслы вновь, и скоро, уже очень
скоро - весна!
Ковры глушат шаги, заслонки окон задвинуты, муравленая печь пышет жаром.
Свет свечей, колеблясь, отражается в кованом узорочье, в драгих окладах
икон, резною тенью обводит лица бояр, великой княгини Анны и княжича
Федора. На столе закуски, квасы и мед, но это не пир и не дума княжая.
Скорее тайный совет. Князя Константина здесь нет. Анна боится сына, даже
не его самого, невестки, которой придется, ежели воротится Сашко, уезжать
из Твери. О сю пору справлялась, держала. И сына держала: Константин знал,
что должен уступить стол Сашку.
ответить головой перед ханом Узбеком. Возможет ли Гедимин одолеть Орду? Не
погибнет ли и Тверь под Литвою? О чем ся мыслят орденские немцы? Не
предадут ли они в тяжкий час, предав Литву и укрывшись Тверью от ханского
гнева? И паче всего: о чем мыслят владыка Василий и бояре Господина
Великого Нова Города? Был бы Моисей на престоле святой Софии! Но Моисей
удалился в монастырь, а Василий Калика ликуется с Москвой. Как поворотит
Новгород, так и все ся повернет! Плесков готов поддержать Александра
Михалыча, но токмо со старшим братом вкупе. И все они страшатся Литвы. О
чем думает Гедимин? Это никому неизвестно. Гедимин неверен и опасен. Он
никому не друг, и папу римского обманывает так же, как и патриарха
цареградского. Какая вера победит в Литве? И как быть с ханом Узбеком?
все. И любое решение, любое слово, сказанное в этом укромном покое, прежде
всего, яко стрела оперенная, противу Москвы, противу великого князя Ивана.
наконец Игнатий Бороздин - и как припечатывает.
сейчас кажется много старше своих четырнадцати лет. Голос у него ломается
и звенит, но даже и по этому юному с переломами голосу видно, что мальчик
уже понимает все: и меру беды, и меру мужества заранее взвесил и принял на
рамена своя. Сдвинув брови (красив будет, егда возмужает, юный тверской
князь!), он говорит как решенное, твердое, принятое, яко крест
мученичества, на Голгофу несомый:
вызнаю все, а тогда уж...
горькой нужде и заботам княженья, участи Сашка и будущему Твери: <Не
езди!> - и, сталкиваясь со взором мальчика - уже не мальчика, а мужа,
героя, воина, юного князя тверского, - сдерживает и крик и стон. И, до
крови закусывая губы, сникает. Ехать должен он - и боле нельзя никому. Не
пошлешь ведь Константина, ни Василия не пошлешь! Не захотят, да и не
возмогут ничто! Сама бы поехала! Нельзя, неможно. Надобен князь! Александр
или его старший сын. А ей вновь не спать и молить ночами Господа Бога: да
не попустит, да приведет живым назад из проклятой Орды!
церковной, мерцающей полутьме покоя нашарила рукав внука и бережно
коснулась сухою ладонью его молодой, мальчишечьей, и мужественной руки. Да
еще, когда бояре начали обсуждать, кому и с кем сопровождать отрока в
Орду, поймала на себе взгляд архимандрита Отроча монастыря, строгий, но и
ободряющий. Взглядом, молча, ответила: <Внемлю, знаю, что все в руце
божьей, а сердце томит, поделать ничего не могу!>
было после, - долгие сборы людей и добра, наказы боярам, грамоты, явные и
тайные речи, - все было уже: проводы, проводы, проводы! А она уже досыти
напровожалась своих близких в Орду. Досыти! Глаза б не видали!
ордынское, и не скоро ослабнет Орда. Или скоро? Или только их робость и
мешает тому, неизбежному, жданному? Отместью за поруганные святыни, за
кровь, за смерть, за гибель близких, любимых, родных?! И все равно! Надо
ехать, клонить голову. Просить у хана Узбека своей собины, волости
своей... Хорошо московскому князю: за кажен поклон по княжеству дарят, а
им? А ей? А сыну ее, Александру? Но не пришло время железом решать споры с
Ордой! Пока еще не пришло. Или пришло уже, и лишь рознь да робость мешают
им ниспровергнуть проклятое иго? Да лесть московская, подлая прелесть
Иванова! Его, а не Юрия следовало изгубить в Орде!
валах, обнажая сухую прошлогоднюю траву, кричали птицы. Волга засинела,
вот-вот уже и тронет, с хрустом ломая лед. Уже давно воротил из Орды Иван
Данилыч Московский, привезя новое пожалованье - на Дмитров. Передавали,
князя Бориса по его, Иванову, навету уморили в Орде. Подступила пахота,
потом сев. Скупые весточки из Сарая не радовали. Только и знатья было, что
жив. Летом Иван замирился с Новым Городом, видно, прознал что-то. Свалили
покос, потом страду осеннюю. Возили хлеб, молотили. А она, строжа
посельских и старост, только одно думала: как-то там? Узбек кочевал,
внука, верно, увез с собою, совсем и вестей не стало!
чаяли утешить госпожу, а утешениям веры нет! Думала из деревни колдуна
позвать - устыдилась. И так духовник косо смотрит. Анна начала строже
блюсти молитвенный устав. Нынче и постилась не так, как в прежние годы, а
со тщанием, ограничив себя и в пище, и в питии, и в одежде. Что деется в
Орде? Пока грамотки дойдут, той поры и сам Федя приедет, только приедет
ли? А то и заложником оставят! Тогда шли и шли в Орду серебро, а после
(как уже и было с Дмитрием!) удавят и не воздохнут. Или кожу сдерут с
живого, или колодкой уморят, или ино как ни то... На это ордынцы завсегда
мастеры!
во Плескове, села ему дадены под Тверью, а все не свой! И ласков, и
искателен. Обык говорить с великой княгиней, и говорит красно, а только не
свой, не свой! И не понять порою, чего хочет. То затеет о папе римском
сказывать, то о крестовом походе противу неверных... Раз не выдержала,
окоротила:
християнский град Константинополь полонили? А и ныне: с турками ли
ратитесь али с теми же греками? - не понять. И орденски немцы! Им бы
только грабить наши земли да Литву зорить! Сами не хотят крестить ятвягов,
не то окрестят, дак на кого потом станет в походы ходить?! Я и тебя не
пойму, нашей ты вроде веры, а все в ту, в латынскую сторону глядишь! Почто
на Орду не встанете? Тогда бы и мы с вами пошли! В новый поход крестовый!
А то словно и не одна вера Христова у нас, а другояка совсем!
улыбается, ладони к сердцу жмет:
яко служат князю Александру! Увы, я не папа, не король, не император, что
я могу сказать? - И начал долгое, увертливое, и о трудностях, и о
тайностях, и о том, что в италийской земле фряги друг с другом
раскоторовали, что сербский король Стефан разбил болгар и теперь угрожает
ихним землям, и про немецкого-кесаря, и про Казимира, короля ляшского, и
про Карлуса, богемского короля... Ляхи потеснили чехов, а те враждуют с
немцы, а ляшский король Казимир в союзе с Гедимином Литовским (вот и
понимай тут, кто тебе друг, кто враг!). В толикой тягостной розни неможно
собрать всех в крестовый поход на Орду...
почти не слушала. Не могут, не хотят - непочто и баять! Что для них Русь?
Иная, чужая земля! В ляхах католики правят, а коли у них с Гедимином союз,
дак и в Литве той порою католики победят! А кто нам свой? <Может, -
подумала вдруг и, подумав, сама удивилась, - Иван-то Данилыч, насмотрясь
на таких краснобаев, и почал с Ордою совет держать! С Ордою... И
передолить его надобно тамо, в Орде, у хана. Не на кого оперетися Великой
Руси, сами ся должны и защитить, и обиходить, сами решить и о власти спор!
И на Орду, как умер Тохта, нету боле надежды! Понимает ли хоть Иван, что
творит? Землю родную бесерменам того и гляди подарит!
него в первый након. Чем-то и помогал коротать дни, ожидаючи Федю из