он схватил ее зубами за платье и, потянув к себе, разорвал легкую мате-
рию.
подняв голову, и вглядывался в лица людей. Горло его подергивалось судо-
рогой, но не издавало ни звука. Он силился как-то выразить то, что рва-
лось в нем наружу и не находило себе выхода.
что северная собака не перенесет теплого климата.
ем.
дываясь назад и словно приглашая людей следовать за собой. Он лаял вто-
рой и последний раз в жизни и добился, что его поняли.
Белому Клыку, и даже конюх с искусанной рукой признал, что Белый Клык
умный пес, хоть он и волк. Судья Скотт тоже придерживался этой точки
зрения и, к всеобщему неудовольствию, приводил в доказательство своей
правоты описания и таблицы, взятые из энциклопедии и различных книг по
зоологии.
лучами. Но с приближением зимы, второй его зимы на Юге, Белый Клык сде-
лал странное открытие, - зубы Колли перестали быть такими острыми: ее
игривые, легкие укусы уже не причиняли боли. Белый Клык забыл, что ког-
да-то овчарка отравляла ему жизнь, и, стараясь отвечать ей такой же иг-
ривостью, проделывал это до сметного неуклюже.
собой в лес. Хозяин собирался покататься до обеда верхом, и Белый Клык
знал об этом: оседланная лошадь стояла у подъезда. Белый Клык колебался.
Он чувствовал в себе нечто такое, что было сильнее всех познанных им за-
конов, сильнее всех привычек, сильнее любви к хозяину, сильнее воли к
жизни. И когда овчарка куснула его и побежала прочь, он оставил свою не-
решительность, повернулся и последовал за ней. В тот день хозяин ездил
один, а Белый Клык бегал по лесу бок о бок с Колли, - так же, как много
лет назад в безмолвной северной чаще его мать Кичи бегала с Одноглазым.
побеге из сан-квентинской тюрьмы одного заключенного, славившегося своей
свирепостью. Это была натура, исковерканная с самого рождения и не полу-
чившая ни малейшей помощи от окружающей среды, натура, являвшая собой
поразительный пример того, во что может обратиться человеческий матери-
ал, когда он попадает в безжалостные руки общества. Это было животное, -
правда, животное в образе человека, но тем не менее иначе как хищником
его нельзя было назвать.
не могло сломить его упорство. Он был способен бунтовать до последнего
издыхания, не помня себя от ярости, но не мог жить побитым, покоренным.
Чем яростнее бунтовал он, тем суровее общество обходилось с ним, и эта
суровость только разжигала его злобу. Смирительная рубашка, голод, побои
не достигали своей цели, а ничего другого Джим Холл не получал от жизни.
Так обращались с Джимом Холлом с самого раннего детства, проведенного им
в трущобах Сан-Франциско, когда он был мягкой глиной, готовой принять
любую форму в руках общества.
сторожа, который был почти таким же зверем, как и он сам. Сторож всячес-
ки преследовал его, оклеветал перед смотрителем, и Джима лишили послед-
них тюремных поблажек. Вся разница между Джимом и сторожем заключалась
лишь в том, что сторож носил при себе связку ключей и револьвер, а у
Джима Холла были только голые руки да зубы. Но однажды он бросился на
сторожа и вцепился зубами ему в горло, как дикий зверь в джунглях.
три года. Пол, стены и потолок камеры были обиты железом. За все это
время он ни разу не вышел из нее, ни разу не увидел неба и солнца. Вмес-
то дня в камере стояли сумерки, вместо ночи - черное безмолвие. Джим
Холл был заживо погребен в железной могиле. Он не видел человеческого
лица, не обменялся ни с кем ни словом. Когда ему просовывали пищу, он
рычал, как дикий зверь. Он ненавидел весь мир. Он мог выть от ярости
день за днем, ночь за ночью, потом замолкал на недели и месяцы, не изда-
вая ни звука в этом черном безмолвии, проникавшем ему в самую душу.
но тем не менее камера была пуста, а на пороге ее лежал убитый сторож.
Еще два трупа отмечали путь преступника через тюрьму к наружной стене, -
всех троих Джим Холл убил голыми руками, чтобы ничего не было слышно.
оценили в крупную сумму золотом. Алчные фермеры гонялись за ним с
ружьями. Ценой его крови можно было выкупить закладную или послать сына
в колледж. Граждане, воодушевившиеся чувством долга, вышли на Холла с
ружьями в руках. Свора ищеек мчалась по его кровавым следам. А ищейки
закона, состоявшие на жалованье у общества, звонили по телефону, слали
телеграммы, заказывали специальные поезда, ни днем, ни ночью не прекра-
щая своих розысков.
и тогда люди геройски шли ему навстречу или кидались от него врассыпную,
к великому удовольствию всей страны, читавшей об этом в газетах за завт-
раком. После таких стычек убитых и раненых развозили по больницам, а их
места занимали другие любители охоты на человека.
женные люди задерживали ни в чем не повинных фермеров и требовали, чтобы
те удостоверили свою личность. А жаждавшие получить выкуп за голову Хол-
ла десятки раз находили в горах его труп.
ресом, сколько с беспокойством. Женщины были перепуганы. Судья Скотт хо-
рохорился и подшучивал над ними, - впрочем, без всяких оснований, так
как незадолго до того, как он вышел в отставку, Джим Холл предстал перед
ним в суде и выслушал от него свой приговор. И там же, в зале суда, пе-
ред всей публикой Джим Холл заявил, что настанет день, когда он отомстит
судье, вынесшему этот приговор.
ровском мире и среди полицейских это называлось "закатать в тюрьму".
няв во внимание две прежние судимости Джима Холла, судья Скотт дал ему
пятьдесят лет тюрьмы.
го, что стал невольным соучастником сговора полицейских, что показания
были подстроены и извращены, что Джим Холл не был причастен к преступле-
нию. А Джим Холл со своей стороны не знал, что судья Скотт действовал по
неведению. Джим Холл был уверен, что судья Скотт прекрасно обо всем ос-
ведомлен и, вынося этот чудовищный по своей несправедливости приговор,
действует рука об руку с полицией. И поэтому, когда судья Скотт огласил
приговор, осуждающий Джима Холла на пятьдесят лет жизни, мало чем отли-
чающейся от смерти, Джим Холл, ненавидевший мир, который так круто обо-
шелся с ним, вскочил со своего места и бесновался от ярости до тех пор,
пока его враги, одетые в синие мундиры, не повалили его на пол. Он счи-
тал судью Скотта краеугольным камнем обрушившейся на него твердыни несп-
раведливости и грозил ему местью. А потом Джима Холла заживо погребли в
тюремной камере... и он убежал оттуда.
на, Элис, существовала тайна. Каждую ночь, после того как вся Сиер-
ра-Виста отходила ко сну, Элис вставала с постели и впускала Белого Клы-
ка на всю ночь в холл. А так как Белый Клык не был комнатной собакой и
ему не полагалось спать в доме, то рано утром, до того как все встанут,
Элис тихонько сходила вниз и выпускала его во двор.
нулся, но продолжал лежать тихо. И так же тихо он повел носом и сразу
поймал несшуюся к нему по воздуху весть о присутствии в доме незнакомого
бога. До его слуха доносились звуки шагов. Белый Клык не залаял. Это бы-
ло не в его обычае. Незнакомый бог ступал очень тихо, но еще тише ступал
Белый Клык, потому что на нем не было одежды, которая шуршит, прикасаясь
к телу. Он двигался бесшумно. В Северной глуши ему приходилось охотиться
за пугливой дичью, и он знал, как важно застать ее врасплох.
Клык замер. Он стоял, не шевелясь, и ждал, что будет дальше. Лестница
вела в коридор, где были комнаты хозяина и самых дорогих для него су-
ществ. Белый Клык ощетинился, но продолжал ждать молча. Незнакомый бог
поставил ногу на нижнюю ступеньку; он стал подниматься вверх по лестни-
це...
реждения, даже не зарычал. Тело его взвилось в воздух и опустилось прямо
на спину незнакомому богу. Белый Клык повис у него на плечах и впился
зубами ему в шею. Он повис на незнакомом боге всей своей тяжестью и в
одно мгновение опрокинул его навзничь. Оба рухнули на пол. Белый Клык
отскочил в сторону, но как только человек попытался встать на ноги, он
снова кинулся на него и снова запустил зубы ему в шею.
лестницы, можно было подумать, что там сражаются полчища дьяволов. Раз-