Касталии -- все человечество. А некасталийские пределы были для
него лишь частью целого, неким подобием детского мирка,
подготовительной ступенью к Провинции, целиной, которая еще
ожидает высшей культуры и освобождения, с благоговением взирает
на Касталию и время от времени посылает ей любезных гостей
вроде юного Плинио.
его душой! Разве не рассматривал он прежде, не далее чем еще
вчера, то присущее ему уменье открывать, осознавать и
воспринимать действительность, которое он называл
"пробуждением", как постепенное проникновение в самое сердце
мира, в средоточие истины, как нечто абсолютное, как
поступательное движение или путь, который можно преодолевать
только постепенно, шаг за шагом, но который, согласно идее,
непрерывен и прямолинеен? Разве когда-то, в молодости, ему не
казалось пробуждением, шагом вперед, непреложно ценным и
единственно правильным, что он, хотя и признал внешний мир в
лице Плинио, в то же время, будучи касталийцем, сознательной
обдуманно от этого мира отмежевался? И следующим шагом вперед,
к истине, он считал то, что после многолетних сомнений он решил
посвятить себя Игре и Вальдцелю. И еще один шаг, когда, с его
согласия, Магистр Томас представил его кандидатуру напоет в
иерархию, а старый Магистр музыки рекомендовал его в Орден; и
позднее, когда ему присвоили звание Магистра. Все это были
мелкие и крупные шаги на прямом будто бы пути, -- и все же
сегодня, в конце этого пути, он отнюдь не оказался в сердце
мира и в средоточии истины, сегодняшнее пробуждение означало
всего лишь, что он как бы только что открыл глаза и увидел себя
опять в новом положении, осваивающим новую констелляцию. Та
самая строгая, ясная, четко обозначенная стезя, прямая стезя,
приведшая его в Вальдцель, в Мариафельс, в Орден, на пост
Магистра, теперь вновь вывела его обратно, наружу.
Последовательный ряд этапов пробуждения одновременно оказался
чередой прощаний. Касталия, Игра, сан Магистра -- все это были
отдельные темы, ожидавшие своего раскрытия и завершения, все
это были пространства, которые надо было пройти, пределы,
которые надо было преодолеть. И вот они уже позади. А ведь и в
былое время, когда он думал и поступал не так, как он думает и
поступает сегодня, а совсем наоборот, он уже, очевидно, что-то
знал или догадывался о спорности всего этого; ведь недаром
заголовком стихотворения, в котором говорится о ступенях и
прощениях, он поставил этот девиз -- "Transcendere!".
или по спирали, как бы там ни было, только не по прямой, ибо
прямые существуют лишь в геометрии, а не в природе и не в
жизни. Но он неукоснительно следовал самоувещеванию и
самоободрению, которые он вложил в свой стих, даже после того,
как строчки его и тогдашнее пробуждение давно ушли в прошлое,
-- правда, следовал не безоговорочно, не без колебаний,
сомнений и приступов слабости, не без борьбы. Но он преодолевал
ступень за ступенью, пространство за пространством, смело,
спокойно, с ясной душой, не столь лучезарной, как у
престарелого Магистра музыки, но без усталости или уныния, ни
от чего не отрекаясь, ничему не изменяя. И если он теперь, по
касталийским понятиям, отрекся и изменил, если он, вопреки
законам орденской морали, действует якобы только служа
собственной личности, то есть произволу, то ведь и это осенено
духом смелости, духом музыки, следовательно, происходит в
строгом соответствии с ее ритмом и ясностью, а в остальном --
будь что будет! О, когда б он мог объяснить и доказать другим
то, что ему казалось таким ясным: произвол его действий есть на
самом деле не что иное, как служение и покорность, и он идет
навстречу не свободе, а новым, незнакомым и тревожным
обязательствам, не как беглец, а как призванный, не своевольно,
а послушно, не властелин, а жертва! Ну, а как же тогда дело
обстоит с добродетелями, с ясностью, с соблюдением ритма, со
смелостью? Они стали мельче, но они сохранили свою значимость.
Даже когда не идешь, а тебя ведут, когда более не преступаешь
пределы по собственной воле, а происходит лишь вращение
пространства вокруг кого-то, стоящего в центре, эти добродетели
все-таки существуют, сохраняют свою ценность, свое волшебство.
Они состоят в утверждении вместо отрицания, в покорности вместо
уклонения, а быть может, немного и в том, что поступаешь и
думаешь так, словно ты сам себе господин, в том, что ты
активен, принимаешь без проверки жизнь и самообольщение, эту
видимость самоопределения и ответственности, в том, что в сути
своей по неизвестным причинам создан скорее для действия,
нежели для познания, больше повинуешься инстинктам, нежели
духу. О, если бы можно было побеседовать обо всем этом с отцом
Иаковом{2_6_06}!
тогдашней медитации. И мнилось ему, что в "пробуждении" важны
уже не истина, а действительность и то, как ее пережить, как
выстоять. Пробуждаясь, уже не проникаешь глубоко в суть вещей,
в истину, а схватываешь, осуществляешь или переживаешь
отношение своего "я" к положению вещей в настоящую минуту. При
этом ты обретаешь не закономерности, а решения, достигаешь не
центра мироздания, а центра собственного "я". Вот почему то,
что при этом чувствуешь, так трудно высказать, вот почему столь
удивительным образом это ускользает от слов и формулировок;
возможности человеческого языка, по-видимому, не рассчитаны на
сообщения из этой сферы жизни. Если в виде исключения найдется
человек, способный понять тебя несколько лучше, нежели другие,
-- значит, человек этот находится в таком же положении, как и
ты, так же страдает или так же пробуждается. На каком-то
отрезке пути его, Кнехта, иногда понимал Тегуляриус, еще глубже
и полнее -- Плинио. Кого еще мог бы он назвать? Никого.
мысли, забыл обо всем вокруг, когда в дверь внезапно постучали.
Так как он не сразу очнулся и ответил, стоявший за дверью,
помедлив, еще раз тихонько постучал. Теперь Кнехт откликнулся,
встал и последовал за посланным, который проводил его в здание
канцелярии и, не докладывая больше, прямо в кабинет
предстоятеля Ордена. Магистр Александр встал ему навстречу.
-- из-за этого вам пришлось меня подождать. Я полон любопытства
-- что так внезапно привело вас сюда? Надеюсь, ничего плохого?
такая уж неожиданность, и вы так уж совсем не можете себе
представить, что привело меня сюда?
и се. Я, например, подумал на днях, что дело с вашим посланием
для вас, конечно, этим не исчерпывается. Коллегия вынуждена
была ответить на него довольно кратко и в таком смысле и тоне,
который должен был вас разочаровать.
ожидал от Коллегии другого ответа. Что касается тона, то он как
раз подействовал на меня благотворно. По письму я мог судить,
что автору его было трудно, даже мучительно писать его и что он
испытывал потребность влить несколько капель меду в неприятный
для меня и несколько увещевающий ответ; и это ему превосходно
удалось, за что я сердечно благодарен.
почтеннейший?
Ответ и не мог принести мне ничего, кроме отказа на мое
ходатайство, да еще мягкого внушения. Мое послание было
довольно неожиданным и для Коллегии, безусловно, неприемлемым,
в этом я никогда не сомневался. Но, кроме того, поскольку оно
содержало и личное ходатайство, оно было несколько неудачно
составлено. Я едва ли мог ожидать иного ответа, кроме
отрицательного.
заметной резкостью в голосе, -- что вы это так восприняли и что
наше письмо вас не ранило и не удивило. Нам это очень приятно.
Но я не понимаю одного. Коль скоро вы, составляя и отправляя
ваше официальное послание -- если я вас правильно понял, -- с
самого начала не верили в успех и в положительный результат,
более того, заранее были убеждены в неудаче, зачем же вы до
конца дописали его, перебелили и отправили, что ведь составило
немалый труд?
содержания, оно преследовало две цели, и я не думаю, что оно
оказалось совсем уже бесцельным и безуспешным. В послании моем
содержалась личная просьба, чтобы меня освободили от моего
поста и разрешили приложив мои знания в другом месте; эту
личную просьбу я рассматриваю как нечто сравнительно