ощутима внутренняя весомость, скорлупу я отбрасываю.
первую очередь счастьем подданных...
отвечал отец, -- ведь стоит остановиться, ветер стихнет.
подданные мои были счастливы...
пусты. В самом деле, я видал людей счастливых и несчастных, видал толстяков
и худышек, калек и здоровяков, живых и покойников, и мне нравятся счастливые
люди, нравится, когда они живут, а не умирают. И еще мне нравится, когда
одно поколение перетекает в другое.
состояние, когда человек чувствует себя счастливым, как иногда чувствует
себя здоровым? Но какое я имею отношение к усердию чужих чувств? Или счастье
кажется тебе достижимым состоянием общества и я должен хотеть достигнуть
его? Но каково оно, это состояние?
одиночество, другого -- шумный и пышный праздник, один наслаждается научными
изысканиями, ища ответы на вопросы, другой обрел благодать в вере, для
которой не существует вопросов.
-- счастье ковать, для моряка -- уходить в плавание, для богатого --
богатеть, но, сказав так, я ничего не объяснил. К тому же для богача
счастьем может быть море, для кузнеца деньги, а для моряка безделье. Вот и
ускользнул от тебя бесплотный призрак, который ты вознамерился поймать.
не в словах, но как вознаграждение он открывается тебе и в словах тоже.
Такая же награда тебе красота, я ценю красоту, но не верю, что красоту можно
создать целенаправленно. Разве говорит ваятель: "Из этого мрамора я высеку
что-то необыкновенно красивое"? Изготовители безделушек тешат себя такой
чувствительной чепухой. Настоящий ваятель говорит: "Что-то мучает меня, и я
бьюсь над мраморной глыбой, чтобы это что-то выразить. У меня нет другого
способа высказать это и избавиться от мучений". Пусть мраморное лицо будет
обрюзглым и старым, пусть будет бесформенной маской, пусть будет сонным и
юным -- если скульптор велик, оно покажется тебе прекрасным. Красота не
цель, она -- вознаграждение.
Счастьем называют упоение, венчающее победу, блаженство, вознаграждающее за
усилия и труды. Если богач вдруг чувствует, что раскинувшаяся перед ним
жизнь упоительна, то это будет та же радость, которой одарит тебя пейзаж,
созданный твоим тяжким подъемом в гору.
звезд, значит, и в нем что-то можно спасти, это "что-то" и вознаграждает его
счастьем. Как-никак он принял холод, опасность и одиночество. И уверяю тебя,
от золота, которого он дожидается, он ждет внезапного преображения: в один
миг преображается он в ангела, у него, телесного и уязвимого, вырастают
крылья, когда, прижав золото к груди, он мчится в тучный и изобильный город.
И видел: счастье озаряло их, будто красота статую, -- тогда, когда его не
искали.
добротным сердцем. Только той, что способна сказать: "Я так счастлива!" --
открой свой дом на всю жизнь, потому что у нее благодарное сердце.
меня, ваятеля, красоты, -- иначе я застыну на месте, не зная, где ее искать.
Красота прилагается, как прилагается и счастье. Требуй, чтобы я вложил в мой
народ такую душу, которую мог бы озарить свет счастья.
LXXX
лопата, чтобы выкопать яму, нож, чтобы отсечь ненужные ветки;
землей, я не забочусь ни о цветах, ни о счастье, потому что прежде цветов
должно быть дерево и прежде счастья должен быть человек, способный стать
счастливым".
произошло: ты усвоил, что ощущение счастья сопутствует трудно доставшейся
победе, и с присущей логике недальновидностью заключил, что люди борются,
стремясь обрести счастье. А я, пользуясь той же самой логикой, скажу тебе:
поскольку жизнь завершается смертью, всю жизнь люди стремятся к смерти. И
так мы будем перебрасываться словами,
счастливые отказываются от своего счастья и идут воевать.
меняющей форму. Нагрузи слово смыслом, с которым можно согласиться или
отвергнуть. Если счастье в одно и то же время и откровение первой любви, и
предсмертная рвота, когда пуля, войдя в живот, открывает бездонный темный
колодец, то как соотнести мне твое слово с жизнью? По существу, ты
утверждаешь одно: люди ищут то, что ищут, и стремятся к тому, к чему
стремятся. Возразить тебе невозможно, и мне нечего делать с твоей
неоспоримой истиной.
согласишься, что человек уходит на войну не за счастьем, и все-таки будешь
настаивать, что все действия человека обусловлены стремлением к счастью,
тебе придется признать, что уход на войну -- сумасшествие. Тогда я попрошу
тебя объяснить, что такое сумасшествие. И если сумасшедший -- это тот, кто,
бессмысленно глядя, пускает слюни или ходит на руках, то при виде
марширующих солдат твое истолкование не покажется мне убедительным.
все-таки стремятся люди. И к чему стремлюсь привести их я. Ты взял слишком
маленькие сосуды, вроде "счастья" или "сумасшествия", и попытался вместить в
них жизнь. Ты похож на малыша с совком и ведерком, который собрался
переместить Атласские горы.
LXXXI
руководствуешься соображениями, которые возможно выразить словами и которые
умещаются в них целиком, нам не о чем с тобой говорить. Значит, ты не
знаешь, что слова не более чем знак. Возьми, например, имя твоей жены, оно
только знак и само по себе ничего не содержит. Ты не можешь что-то постичь
из имени, потому что не в нем суть. Тебе не придет в голову сказать: "Ее
зовут Мари, поэтому она такая красивая".
слова словами.
обеспечено неким залогом, и случается, что залог надежней там, где слово
менее искусно. Выигрыш на словах мало что значит. Жизнь -- это то, что есть.
а не иначе, не иносказание, как это бывает в поэзии, если я не чувствую
сквозь него твоей глубинной сущности и стремления высказать несказанное, что
мне в твоих доводах? Я отметаю их, как пустой сор.
чудесно явленной картине, а бестолковый ветер слов, шуршащий бесплодной
логикой, я отстраняюсь от тебя.
попытаешься выразить, что же он обозначил, тебе не хватит книг всех
библиотек мира. Ты ощутишь полновесность слова "гора" в моей поэме, только
если сам карабкался по камням на вершину. Но сколько слов и сколько лет
понадобится мне, чтобы объяснить тебе, что такое гора, если ты живешь на
степном берегу у моря?
ты не складывал руки ковшиком и не зачерпывал ледяной воды? Я могу сколько
угодно воспевать родники, но где память о трудной дороге, о ноющих от
усталости ногах?
задели за живое, чтобы и для тебя, и для меня они стали врачующим
скальпелем, они должны отыскать в тебе это живое место. Да, я хочу открыть
тебе Господа, но сперва заставлю вскарабкаться на вершину горы, чтобы с
тобой заговорили звезды. Отправлю умирать от жажды в пустыню, чтобы родник
заворожил тебя. Полгода ты будешь ломать камень в каменоломне, и каждый день
тебя будет палить нещадное солнце. А потом скажу: "Истомленный нещадным
зноем, поднялся он в сумерках на вершину горы и под сияющими звездами в
тишине напился из Господнего родника и больше не жаждал".
будет, как будет печальным лицо, если я его изваяю печальным.