Чтение 38–й страницы книги ~Лабиринт~

- Он возвращается на родину, не правда ли?

Я прикоснулся губами к перстню. Кардинал не пошевелил рукой. Младший из
священников поставил табурет на прежнее место. Не оглядываясь, быстрым
шагом я прошел через зал. В следующем зале, том самом, где я вчера подал
письмо, сидел священник, который у меня его взял и подготовил для
кардинала заметки. Увидев меня, он потянулся к колокольчику. Тихо, молча
мы обменялись поклонами. Еще одна дверь, а потом дверь лифта.

Я спустился вниз злой, но не разочарованный, ведь я не связывал с
аудиенцией никаких особых надежд. Во время беседы с кардиналом я еще во
что-то верил. Я чувствовал, что если он захочет, то сможет все изменить.
Но я не смог его заставить. Не сумел как следует задеть его внимание.
Взгляд кардинала скользнул поверх моей головы и сразу унесся ввысь. Я
виноват, но виноваты и эти пороги, слишком высокие пороги, которые я
неведомо для чего переступил. На низших ступенях ничего не могут. На
высоких-не видят. Я с горечью пережевывал эту мысль, я был раздражен, но
вместе с тем испытывал облегчение от того, что наконец и последняя попытка
осталась позади.

Взглянув на часы, я удивился. Половина седьмого! Значит, все
вместе-ожидание, разговор, возвращение-не продолжалось даже получаса. Я
проголодался, и мне хотелось как можно скорее очутиться в своей комнате. Я
купил несколько иллюстрированных еженедельников, которые вполне уместны в
момент душевного расстройства, так как помогают отвлечься, и сел в такси,
чтобы поспеть к ужину. В "Ванде" нововведение! Горничная сообщает, что в
пансионате полно постояльцев и ужин подают в две очереди.

Я должен ужинать во вторую. Она мне это говорит в тот момент, когда я
уже стою в дверях столовой и вижу, что все домочадцы сидят за столом.
Ничего не поделаешь, отступаю. А после ужина, который я провожу в
незнакомом обществе, я не сразу сажусь за журналы. Укладываю вещи. По
этому случаю натыкаюсь на злосчастную лупу, взятую у Кампилли. Пишу
письмо, прошу извинить меня и добавляю несколько банальных фраз на
прощанье. Пишу и другое письмо, более сердечное, - Малинскому, который
уехал в Болонью. Я заклеиваю конверты, и в этот момент мне вдруг
становится скверно. Пот, боль в груди, головокружение, перед глазами
черные точки. Не знаю, что это такое, должно быть, сердце, никогда в жизни
со мной ничего похожего не бывало. К счастью, через четверть часа все
проходит. Тогда я принимаюсь за журналы.

XXIII

Я в Ладзаретто! Возможно, это разумный выход, хотя и неожиданный. После
бессонной ночи я раненько вскочил, чтобы доставить Кампилли пакетик с
лупой еще до того, как начнется дневная жара. Однако, когда я сел в такси,
мне внезапно пришла в голову мысль разыскать Пиоланти и попросить его
отнести письмо и лупу на виллу Кампилли. Легко понять, как мне не хотелось
самому идти туда. Но другого выхода не было, что оставалось делать? Теперь
выход нашелся. По крайней мере я придумал, как избавиться от неприятной
необходимости являться в дом, где мне, деликатно говоря, отказали в
гостеприимстве. Я взглянул на часы-восемь. Если Пиоланти по-прежнему
посещает Ватиканскую библиотеку, то в это время уже должен спешить к
поезду, шагая через весь городок от своего лепрозория до станции. Я
попросил шофера такси отвезти меня на вокзал. Там я вышел и разыскал
перрон, к которому прибывают пригородные поезда с севера. Потом уселся в
тени на каменной скамье, прислонившись к колонне из железобетона. От
холодной скамьи и холодной колонны на меня повеяло приятной свежестью. Я,
конечно, не был болен. Просто немножко расклеился. Нервы в постоянном
напряжении, а тут еще жара, духота. Отсюда вчерашнее полуобморочное
состояние, да и теперешняя стесненность в области сердца. Спать мне не
хотелось, однако я отчаянно зевал.

Непрерывно, целых двадцать минут, пока пришел поезд, которого я ждал.
Весьма удачно. Так и есть! Мне повезло. Один из первых пассажиров,
высаживающихся из битком набитого, серого от пыли вагона, следующего сразу
за локомотивом и остановившегося совсем рядом с моим наблюдательным
постом, - священник Пиоланти.

- Целая вечность! - удивленно восклицает он. - Каким чудом вы здесь?

Объясняю, откуда я взялся. Затем-почему не показываюсь в библиотеке.
Внезапно он перебивает меня и с тревогой^в голосе, искренне взволнованный,
говорит, что вид у меня такой, будто я сбежал из больницы. Наконец
кончается крытый перрон. Из тени мы выходим на яркий свет. Я пожимаю
плечами.

- Я вижу, что вам не нравится моя физиономия, - смеюсь я.

Он:

- Вы страшно похудели! Что случилось?

- Долго рассказывать.

С этого и началось. Мы сели в баре на вокзале. Полчаса спустя священник
уже более или менее был в курсе событий. Ни на кого и ни на что не
жалуясь, я кратко описал свои мытарства.

Он не высказал своего суждения, но, видимо, так же хорошо, как и я,
понял, что все кончено, потому что спросил, когда я уезжаю.

Тут я признался ему, что чувствую себя не очень хорошо и вернусь в
Польшу не прямо, а с остановками в пути. После чего я попросил его оказать
мне услугу: отнести письмо и пакет Кампилли. Он согласился. И тогда-вертя
в пальцах письмоПиоланти ни с того ни с сего робко стал меня уговаривать
поехать в Ладзаретто.

- Вы отдохнете, придете в себя, - повторял он.

В конце концов я сказал:

- Может быть, это идея!

Он понял, что я согласен, и тотчас встал. Обрадовался. Веки его глубоко
посаженных глаз задрожали.

- Я пойду и сейчас же вернусь, - сказал он. - Встретимся здесь через
час. У нас поезд в десять.

- Ах, что вы! - возразил я. - А библиотека?

Ведь он приехал не затем, чтобы увезти меня, он приехал ради своих
занятий. Когда я ему об этом напомнил, он на мгновение растерялся, но не
пожелал отступать от своего плана. Я думаю, что он чувствовал себя
одиноким в Ладзаретто в обществе других священников. Кстати, Пиоланти был
уверен, что они не станут возражать против моего пребывания в бывшем
лепрозории. Мы и об этом поговорили. И еще о том, согласится ли начальство
монастырской гостиницы, чтобы я там жил. В этом он тоже нисколько не
сомневался. Итак, мы в конце концов расстались на час. Пиоланти никого не
застал в доме Кампилли и оставил письмо и стеклышко на соседней вилле. Что
касается меня, то, пока я доехал в такси до "Ванды", мне снова стало
нехорошо, и отчасти поэтому я решил взять с собой только сумку и
попросить, чтобы чемодан поберегли до моего возвращения. С этой просьбой я
обратился к пани Рогульской. С нею же уладил счета и вручил ей письмо для
Малинского.

- Благодарю вас за все, - сказал я. - Передайте, пожалуйста, мой
прощальный привет брату и племяннице. Я прощаюсь, так как не уверен,
увидимся ли мы еще, я ведь только на минутку забегу за чемоданом от поезда
до поезда.

- А на случай, если кто-нибудь про вас спросит или захочет узнать ваш
адрес, что сказать?

- Ничего. Дело в том, - запнулся я, - что я собираюсь немножко
попутешествовать и нигде надолго не задержусь.

Я почему-то удержался и не сказал ей, что еду в Ладзаретто.

Вернее всего, потому, что в моем положении соблазнительно было этак вот
провалиться сквозь землю, скрыться от всех, исчезнуть. Так или иначе, я
промолчал.

На вокзале я нашел Пиоланти за тем же самым столиком, где мы сидели
раньше. Мы улыбнулись друг другу. Впервые за все утро, потому что во время
недавней беседы нам было невесело!

Теперь настроение резко изменилось, и мы стали даже шутить.

Пиоланти твердил, что я не должен опасаться, будто соседи, которым он
передал пакет, украдут его, ибо "на виале Ватикане живут исключительно
люди, достойные доверия". А я, смеясь, его успокаивал: пусть не боится,
что я перееду к нему на долгие времена. И приводил доказательство-малое
количество вещей в небольшой сумке.

Первые два дня в Ладзаретто меня не покидало чувство усталости. Ложился
я рано и после обеда спал часа два. Зато вставал я тоже рано, потому что с
утра воздух тут свежий и прохладный. Кроме того, я считал, что священнику
Пиоланти было бы неприятно, если бы я не заглядывал в церковь, когда он
отправляет мессу. От причетника я узнал, что служат мессу отнюдь не все
священники, пользующиеся гостеприимством монастыря. Рядом со мной,
например, жил священник, которому это запрещено. Он вставал раньше нашего
и до полудня не показывался на территории бывшего лепрозория-уходил в горы
или, вернее, на холмы, тянувшиеся за монастырем. Другой священник, который
за трапезой сидел особняком, на все остальное время запирался в комнате.

После мессы и завтрака я провожал Пиоланти до городка.

Здесь мы расставались. Он шел к вокзалу, а я сворачивал влево и,
проделав огромный крюк, обходил больницу и лепрозорий, а затем поднимался
на вершину Монте-Агуццо, где и оставался до обеда. Я брал с собой газеты и
полотенце, крепко его скатывал и подкладывал под голову. Спустя какое-то
время солнце сгоняло меня с облюбованного места, и приходилось искать
новой от него защиты. Воздух-изумительный. Чистый, освежающий. Особенно в
ранние часы. Позднее-немножко дурманящий. Эвкалипты, пинии, кипарисы да
еще множество трав, среди которых я различал только знакомый мне чабрец,
нагревались и испускали целый букет бьющих в нос ароматов. От такой
ингаляции в голове мутилось, мысли теряли четкость. Уже не хотелось читать.

Лежать бы и лежать, лениво, равнодушно, хоть от моря, которое отсюда
было видно, вдалеке правда, дул освежающий ветерок.