Чтение 38–й страницы книги ~Колыбель для кошки~

отец спал.

Но Анджела все же решила, что он уснул, и ушла убирать елку.

Ньют и Фрэнк вернулись с черным ретривером. Они зашли на
кухню - дать собаке поесть. И увидали, что всюду разлита вода.

На полу стояли лужи, и крошка Ньют взял тряпку для посуды и
вытер пол. А мокрую тряпку бросил на шкафчик.

Но тряпка случайно попала в чашку со _льдом-девять_, Фрэнк
решил, что в чашке приготовлена глазурь для торта, и, сняв
чашку, ткнул ее под нос Ньюту - посмотри, что ты наделал.

Ньют оторвал тряпку от льда и увидел, что она приобрела
какой-то странный металлический змеистый блеск, как будто она
была сплетена из тонкой золотой сетки.

- Знаете, почему я говорю "золотая сетка"?- рассказывал Ньют
в спальне "Папы" Монзано.- Потому что мне эта тряпка напомнила
мамину сумочку, особенно на ощупь.

Анджела прочувствованно объяснила, что Ньют в детстве обожал
золотую сумочку матери. Я понял, что это была вечерняя сумочка.

- До того она была необычная на ощупь, я ничего лучшего на
свете не знал,- сказал Ньют, вспоминая свою детскую любовь к
сумочке.- Интересно, куда она девалась?

- Интересно, куда многое девалось,- сказала Анджела. Ее слова
эхом отозвались в прошлом - грустные, растерянные.

А с тряпкой, напоминавшей на ощупь золотую сумочку, случилось
вот что: Ньют протянул ее собаке, та лизнула - и сразу
окоченела. Ньют пошел к отцу - рассказать ему про собаку - и
увидел, что отец тоже окоченел.

113. ИСТОРИЯ

Наконец мы убрали спальню "Папы" Монзано.

Но трупы надо было еще вынести на погребальный костер. Мы
решили, что сделать это нужно с помпой и что мы отложим эту
церемонию до окончания торжеств в честь "Ста мучеников за
демократию".

Напоследок мы поставили фон Кенигсвальда на ноги, чтобы
обезвредить то место на полу, где он лежал. А потом мы спрятали
его в стоячем положении в платяной шкаф "Папы".

Сам не знаю, зачем мы его спрятали. Наверно, для того, чтобы
упростить картину.

Что же касается рассказа Анджелы, Фрэнка и Ньюта, того, как
они в тот сочельник разделили между собой весь земной запас
_льда-девять_, то, когда они подошли к рассказу об этом
преступлении, они как-то выдохлись. Никто из них не мог
припомнить, на каком основании они присвоили себе право взять
_лед-девять_. Они рассказывали, какое это вещество, вспоминали,
как отец требовал, чтобы они напрягли мозги, но о моральной
стороне дела ни слова не было сказано.

- А кто его разделил?- спросил я.

Но у всех троих так основательно выпало из памяти все
событие, что им даже трудно было восстановить эту подробность.

- Как будто не Ньют,- наконец сказала Анджела.~ В этом я
уверена.

- Наверно, либо ты, либо я,- раздумчиво сказал Фрэнк,
напрягая память.

- Я сняла три стеклянные банки с полки,- вспомнила Анджела.-
А три маленьких термоса мы достали только назавтра.

- Правильно,- согласился Фрэнк.- А потом ты взяла щипчики для
льда и наколола _лед-девять_ в миску.

- Верно,- сказала Анджела.- Наколола. А потом кто-то принес
из ванной пинцет.

Ньют поднял ручонку:

- Это я принес.

Анджела и Ньют сейчас сами удивлялись, до чего малыш Ньют
оказался предприимчив.

- Это я брал пинцетом кусочки и клал их в стеклянные
баночки,- продолжал Ньют. Он не скрывал, что немного хвастает
этим делом.

- А что же вы сделали с собакой? - спросил я унылым голосом.

- Сунули в печку,- объяснил мне Фрэнк.- Больше ничего нельзя
было сделать.

"История!- пишет Боконон.- Читай и плачь!,"

114. "КОГДА МНЕ В СЕРДЦЕ ПУЛЯ ЗАЛЕТЕЛА"

И вот я снова поднялся по винтовой лестнице на _свою_ башню,
снова вышел на самую верхнюю площадку _своего_ замка и снова
посмотрел на _своих_ гостей, _своих_ слуг, _свою_ скалу и _свое_
тепловатое море.

Все Хониккеры поднялись со мной. Мы заперли спальню "Папы", а
среди челяди пустили слух, что "Папе" гораздо лучше.

Солдаты уже складывали похоронный костер у крюка. Они не
знали, зачем его складывают.

Много, много тайн было у нас в тот день.

Дела, дела, дела.

Я подумал, что торжественную часть уже можно начинать, и
велел Фрэнку подсказать послу Минтону, что пора произнести речь.

Посол Минтон подошел к балюстраде, нависшей над морем, неся с
собой венок в футляре. И он сказал поразительную речь в честь
"Ста мучеников за демократию". Он восславил павших, их родину,
жизнь, из которой они ушли, произнося слова "Сто мучеников за
демократию" на местном наречии. Этот обрывок диалекта прозвучал
в его устах легко и грациозно.

Всю остальную речь он произнес на американо-английском языке.
Речь была записана у него на бумажке - наверно, подумал я, будет
говорить напыщенно и ходульно. Но когда он увидел, что придется
говорить с немногими людьми, да к тому же по большей части с
соотечественниками - американцами, он оставил официальный тон.

Легкий ветер с моря трепал его поредевшие волосы.

- Я буду говорить очень непосольские слова,- объявил он,- я
собираюсь рассказать вам, что я испытываю на самом деле.

Может быть, Минтон вдохнул слишком много ацетоновых паров, а
может, он предчувствовал, что случится со всеми, кроме меня. Во
всяком случае, он произнес удивительно боконистскую речь.

- Мы собрались здесь, друзья мои,- сказал он,- чтобы почтить
память "Сита мусеники за зимокарацию", память детей, всех детей,
убиенных на войне. Обычно в такие дни этих детей называют
мужчинами. Но я не могу назвать их _мужчинами_ по той простой
причине, что в той же войне, в которой погибли "Сито мусенкки за
зимокарацию", погиб и мой сын.

И душа моя требует, чтобы я горевал не по мужчине, а по
своему ребенку.

Я вовсе не хочу сказать, что дети на войне, если им
приходится умирать, умирают хуже мужчин. К их вечной славе и
нашему вечному стыду, они умирают именно как мужчины, тем самым
оправдывая мужественное ликование патриотических празднеств.

Но все равно все они - убитые дети.

И я предлагаю вам: если уж мы хотим проявить искреннее
уважение к памяти ста погибших детей Сан-Лоренцо, то будет лучше
всего, если мы проявим презрение к тому, что их убило, иначе
говоря - к глупости и злобности рода человеческого.

Может быть, вспоминая о войнах, мы должны были бы снять с
себя одежду и выкраситься в синий цвет, встать на четвереньки и
хрюкать, как свиньи. Несомненно, это больше соответствовало бы
случаю, чем пышные речи, и реяние знамен, и пальба хорошо
смазанных пушек.

Я не хотел бы показаться неблагодарным - ведь нам сейчас
покажут отличный военный парад, а это и в самом деле будет
увлекательное зрелище.

Он посмотрел всем нам прямо в глаза и добавил очень тихо,
словно невзначай:

- И ура всем увлекательным зрелищам!

Нам пришлось напрячь слух, чтобы уловить то, что Минтон
добавил дальше:

- Но если сегодня и в самом деле день памяти ста детей,
убитых на войне,- сказал он,- то разве в такой день уместны
увлекательные зрелища?

"Да",- ответим мы, но при одном условии: чтобы мы,
празднующие этот день, сознательно и неутомимо трудились над
тем, чтобы убавить и глупость, и злобу в себе самих и во всем
человечестве.

- Видите, что я привез?-спросил он нас.

Он открыл футляр и показал нам алую подкладку и золотой
венок. Венок был сплетен из проволоки и искусственных лавровых
листьев, обрызганных серебряной автомобильной краской.

Поперек венка шла кремовая атласная лента с надписью "Pro
patria!"*.
/* "За Родину!" (лат)/

Тут Минтон продекламировал строфы из книги Эдгара Ли Мастерса
"Антология Спун-рйвер". Стихи, вероятно, были совсем непонятны
присутствовавшим тут гражданам Сан-Лоренцо, а впрочем, их,