отдохнуть. Хорошо бы тебе взять на месяц отпуск".
знала, что целый месяц ты не захочешь меня видеть, поскольку будешь с
какой-то другой женщиной. Ты ушел, а я спустилась вниз в могилу, зная точно,
что снова не буду целый месяц спать, боясь пропустить тебя, и что когда ты
придешь спустя месяц, я стану еще безобразнее, чем сегодня, и ты еще больше
во мне разочаруешься.
телом, думал о том, что ему не под силу вынести свою любовь.
день разоряли бы другие орды, а всех жителей с соседней улицы волокли бы на
казнь - все это легче было бы ему вынести, чем решиться на признание. Печаль
же, скрытая в одном Терезином сне, была для него непереносима.
представлял себе, как он гладит ее по лицу и незаметно для нее выбирает
землю из глазных впадин. Потом он слышал, как она говорит ему эти
невообразимо мучительные слова: "Я все равно не вижу. Вместо глаз у меня
дыры".
снова спала, но он не мог уснуть. Он представлял себе ее смерть. Она мертва,
и снятся ей ужасные сны; но поскольку она мертва, он не может ее разбудить.
Да, это смерть: Тереза спит, снятся ей ужасные сны, и он не может ее
разбудить.
Томаша, Прага неузнаваемо изменилась: он встречал на улицах других людей,
чем когда-то. Половина его знакомых эмигрировала, а из той половины, что
осталась, еще половина умерла. Этот факт не будет зафиксирован ни одним
историком: годы после русского вторжения были периодом похорон; частота
смертей была несравнимо выше, чем. когда-либо прежде. Я не говорю лишь о
случаях (скорее редких), когда люди были затравлены до смерти, подобно
писателю Яну Прохазке. Спустя две недели после того как радио стало
ежедневно передавать его частные разговоры, он слег в больницу. Раковая
опухоль, которая, вероятно, еще раньше дремала в его теле, внезапно
расцвела, как роза. Оперировали его в присутствии полиции; но узнав, что
романист приговорен к смерти, она тотчас потеряла к нему интерес и оставила
его умирать на руках жены. Однако умирали и те, кого никто не преследовал
открыто. Безнадежность, что овладела страной, проникала через души к телам и
сокрушала их. Некоторые в отчаянии спасались от благосклонности режима,
пытавшегося одарить их почестями и тем самым принудить встать на сторону
новых правителей. Так, спасаясь от любви партии, умер поэт Франтишек Грубин.
Министр культуры, от которого он отчаянно скрывался, настиг его уже лежавшим
в гробу. Он произнес над поэтом речь о его любви к Советскому Союзу.
Возможно, этой нелепостью он хотел воскресить Грубина. Но мир был столь
омерзителен, что никому не хотелось вставать из мертвых.
биолога, изгнанного из университета и Академии наук. На извещении о смерти
не был указан даже час погребения, ибо власти боялись, что сей обряд может
вылиться в демонстрацию; лишь в последнюю минуту близкие узнали, что он
будет кремирован в полседьмого утра.
освещен, словно съемочная площадка. Он огляделся и обнаружил, что в трех
местах размещены камеры. Нет, это было не телевидение, это была полиция,
которая снимала похороны, чтобы доподлинно знать всех участников. Старый
коллега мертвого ученого, все еще член Академии наук, имел смелость говорить
у гроба. Он и не предполагал, что с этого дня станет киноактером.
покойного, Томаш увидел в уголке зала группку людей, а среди них - высокого
сутуловатого редактора. Он снова остро почувствовал, как его тянет к этим
людям, которые ничего не боятся и, несомненно, связаны между собою большой
дружбой. Он направился к редактору, улыбнулся, хотел поздороваться, но тот
сказал: - Осторожно, пан доктор, вам лучше не подходить.
предупреждение ("Будьте осторожны, нас фотографируют, если заговорите с
нами, возможно, одним допросом у вас будет больше") или же она могла быть
сказана с иронией ("Если вам не хватило смелости подписать петицию, будьте
последовательны и не общайтесь с нами!"). Но какое бы из этих значений не
было истинным, Томаш послушался и удалился. У него было ощущение, будто он
видит красивую женщину, входящую в спальный вагон экспресса дальнего
следования, и в минуту, когда он собирается выразить ей свое восхищение, она
подносит палец к губам и не позволяет ему говорить.
Он мыл витрину большого обувного магазина, когда рядом с ним остановился
молодой человек. Наклонившись к витрине, тот стал разглядывать ценники.
струи воды, стекавшие по стеклу.
которого я обозначил буквой С., тот самый, что когда-то с насмешкой
негодовал из-за того, что Томаш якобы написал покаянное заявление. Томаш
обрадовался встрече (той простой наивной радостью, которую приносят нам
события неожиданные), но уловил во взгляде коллеги (еще до того, как С.
успел овладеть собой) неприятное изумление. Как поживаешь? спросил С.
вопроса. В самом деле, не глупо ли врачу, продолжающему практиковать,
спрашивать "Как поживаешь?" врача, моющего витрины.
его воли (и как раз потому, что он старался произнести это весело)
прозвучало с горькой иронией.
оба это знали, как знали и то, что оба это знают: как это "все нормально",
когда один из них моет витрины?
виделся с главным врачом, несмотря на то что когда-то они тесно сотрудничали
и даже склонны были считать себя друзьями. И как бы Томаш ни старался
произнести свое "нет", оно заключало в себе нечто печальное, и он
почувствовал, что С;, сердится, что задал ему этот вопрос, ибо сам С.,
подобно главному врачу, ни разу не поинтересовался, как Томаш живет и не
нуждается ли в чем.
сожалели об этом, а Томаш - в особенности. Он не таил обиды на своих коллег
за то, что они забыли о нем. И сейчас охотно объяснил бы это молодому
человеку. Если бы он мог сказать ему:
разошлись! Не переживай зря! Я рад тебя видеть!", но он и это боялся
сказать, ибо все, что говорил до сих пор, звучало иначе, чем хотелось ему. и
даже в этой искренней фразе коллега мог бы заподозрить агрессивную иронию.
Томашу руку. - Позвоню тебе.
трусость, все улыбались ему. Сейчас, когда они уже не могут презирать его,
когда вынуждены даже уважать его, они избегают встречи с ним.
угощали его шампанским. Положение деклассированных интеллектуалов перестало
быть исключительным; оно стало чем-то постоянным и неприятным на взгляд.
проснулся от боли в желудке. Это был его старый недуг, который всегда давал
о себе знать в минуты депрессии. Он отворил аптечку и чертыхнулся. Никаких
лекарств там не было. Он напрочь забыл запастись ими. Он попытался подавить
приступ волевым усилием, и ему даже удалось это, однако снова уснуть уже не
мог. Когда Тереза в половине второго ночи вернулась домой, ему захотелось
потолковать с ней. Он стал рассказывать о похоронах и о том, как редактор
отказался говорить с ним; рассказал и о встрече с коллегой С.
пижаме, она подсела к нему и обняла сбоку за плечи.
своими бывшими коллегами. Там другие люди и там природа, которая осталась
такой же, какой была всегда.
старым, и ему стало казаться, что он уже ни о чем не мечтает, кроме покоя и
тишины.
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Скальци Джон
Белов Вольф
Вронский Константин
Чернецов Андрей