всего лишь попытка наконец-то в какой-то мере отделаться от одного про-
исшествия, которое непрестанно занимает мои мысли, волнует и терзает ме-
ня, а для этого я должен закрепить его на бумаге, вникнуть в него и
рассмотреть со всех сторон.
что не сумел бы объяснить им самое существенное, да и как-то стыдно было
сознаться, что столь случайное происшествие так меня потрясло и перевер-
нуло. Ведь речь-то, в конце концов, идет о пустяке. Но вот я написал это
слово и уже замечаю, как трудно без подготовки выбирать слова надлежаще-
го веса и как двусмысленно, маловразумительно может оказаться любое, са-
мое простое обозначение. Ибо если я называю свое приключение "пустяком",
то понимаю это, разумеется, только в относительном смысле, противопос-
тавляя его великим историческим драмам, в которых решаются судьбы целых
народов; кроме того, я имею в виду малую протяженность во времени - все
произошло за каких-нибудь шесть часов. На меня же этот "пустяк" - этот,
с общей точки зрения, мелкий, маловажный и незначительный случай - ока-
зал столь огромное влияние, что еще и теперь, спустя четыре месяца после
той фантастической ночи, я им горю и должен напрягать все свои силы,
чтобы сохранить его в тайне. Ежедневно, ежечасно перебираю я в памяти
все подробности, ибо он стал как бы точкой опоры всей моей жизни. Все,
что я делаю, что говорю, помимо моей воли определяется им, мысли мои за-
няты только тем, что снова и снова воспроизводят его и тем самым утверж-
дают меня во владении им. И теперь я вдруг понял, чего не сознавал де-
сять минут тому назад, когда взялся за перо: что я для того лишь пишу
черным по белому об этом происшествии, чтобы иметь его перед собой, так
сказать, в ощутимом, вещественном виде, чтобы еще раз все пережить серд-
цем и в то же время охватить умом. Я только что сказал, что хочу от него
отделаться - это неверно, это ложь: напротив, я хочу вдохнуть еще
большие жизни в слишком быстро пережитое, наделить его теплым и живым
дыханием, чтобы я мог постоянно к нему возвращаться. О, я не боюсь за-
быть хотя бы одно мгновение того знойного дня, той фантастической ночи;
мне не надобно ни примет, ни вех, чтобы шаг за шагом снова пройти в вос-
поминаниях путь этих часов: в любое время, среди дня, среди ночи, я,
словно лунатик, безошибочно нахожу этот путь и вижу каждую подробность с
той зоркостью, какую знает только сердце, а не зыбкая память. Я мог бы и
сейчас уверенно нанести на бумагу очертания каждого листка в зеленеющем
весеннем ландшафте, я еще теперь, осенью, ощущаю нежный, пыльный аромат
каштанов в цвету; и если я все же описываю эти часы, то не из боязни их
утратить, а потому, что мне радостно снова обрести их. И теперь, излагая
в точной последовательности перипетии той ночи, я принужден буду ради
стройности рассказа держать себя в узде, ибо стоит мне вспомнить о ней,
как мною овладевает какой-то экстаз, своего рода дурман, и отдельные
картины, встающие в памяти, грозят смешаться в едином пестром хаосе. Я и
сейчас еще так же пылко переживаю пережитое - тот день 8 июня 1913 года,
когда я в полдень сел в фиакр...
вновь с испугом замечаю, как обоюдоостро, как многозначаще может быть
любое слово. Только теперь, когда мне впервые предстоит изложить нечто в
связном виде, я вижу, как трудно заключить в сжатую форму то зыбкое и
ускользающее, что составляет путь всего живого. Только что я написал
слово: "я", сообщил, что 8 июня 1913 года, в полдень, я сел в фиакр. Но
уже одно это слово ведет к неясности, потому что тем "я", каким я был 8
июня, я уже давно перестал быть, хотя прошло только четыре месяца, хотя
я продолжаю жить в квартире своего бывшего "я" и пишу за его столом, его
пером и его собственной рукой. От этого человека, и как раз под влиянием
той ночи, я отрешился совершенно, я гляжу на него теперь со стороны,
бесстрастно и трезво, я могу его описать, как товарища, сверстника, дру-
га, о котором знаю много существенного, но которым сам я отнюдь уже не
являюсь. Я мог бы о нем говорить, порицать его, строго осуждать и при
этом вообще не чувствовать, что когда-то он был мною.
большинства людей того социального слоя, который принято, в частности у
нас, в Вене, без особой гордости, но с полным убеждением, называть "хо-
рошим обществом". Мне шел тридцать шестой год, родители мои умерли рано
и оставили мне, незадолго до моего совершеннолетия, состояние, оказавше-
еся достаточно значительным, чтобы навсегда избавить меня от забот о за-
работке и карьере. Таким образом, я неожиданно освободился от необходи-
мости принять какое-либо решение, что меня в то время очень беспокоило.
Я только что окончил университет и стоял перед выбором дальнейшего поп-
рища; в силу наших семейных связей и моей рано обнаружившейся склонности
к спокойной жизни мне, вероятно, предстояла государственная служба. И
тут, получив, как единственный наследник, все состояние родителей, я не-
ожиданно обрел возможность вести независимое и праздное существование,
не отказывая себе даже в дорогостоящих прихотях. Честолюбием я никогда
не страдал, поэтому решил сначала, в течение нескольких лет, понаблюдать
жизнь, пока сам не почувствую потребности найти себе какое-нибудь поле
деятельности. Но я так и остался, наблюдателем жизни, ибо не стремился
ни к чему такому, что выходило бы за узкий круг моих легко исполнимых
желаний; ни один город в мире так не располагает к неге и праздности,
как Вена, где искусство гулять без цели, созерцать в бездействии, быть
образцом изящества доведено до поистине художественного совершенства и
для многих составляет весь смысл существования. Отложив всякое попечение
о сколько-нибудь серьезной деятельности, я предавался всем развлечениям,
доступным знатному, богатому, приятной внешности молодому человеку, ли-
шенному вдобавок честолюбия; умеренно увлекался азартными играми, охо-
той, участвовал в пикниках, путешествовал и вскоре начал все более обду-
манно и усердно всячески украшать свою бездеятельную жизнь. Я собирал
редкое стекло, не столько из пристрастия, сколько ради удовольствия без
особого труда приобрести знания в небольшой ограниченной области; я по-
весил в своей квартире гравюры итальянского барокко и пейзажи в манере
Каналетто; разыскивать все это у антикваров или на аукционах было для
меня приятным развлечением, без примеси опасного азарта; я предавался
самым разнообразным занятиям, соответственно своим склонностям и вкусам,
редко пропускал концерты и выставки картин. У женщин я имел успех и в
этой области тоже проявил тайную страсть коллекционера, которая до неко-
торой степени всегда указывает на вялость духовной жизни; много памятных
и драгоценных мгновений выпало мне на долю, и постепенно я из обыкновен-
ного сластолюбца превратился в знатока и ценителя. Итак, я заполнял свои
дни приятными пустяками, в твердой уверенности, что живу богатой, мно-
гогранной жизнью, и эта мягкая, тепличная атмосфера, в которой протекала
моя отнюдь не скучная, но и не бурная молодость, нравилась мне все
сильнее; каких-либо новых желаний я почти уже не знал, - в этом непод-
вижном воздухе любая безделица превращалась в радостное событие. Удачно
выбранный галстук мог явиться причиной прекрасного настроения, прогулка
на автомобиле, хорошая книга или свидание с женщиной - дать ощущение
полного счастья. Особенно был мне приятен такой образ жизни тем, что он
ни с какой стороны - совсем как безупречно сшитый костюм английского
покроя - никому не бросался в глаза. Думается мне, что в обществе на ме-
ня смотрели как на симпатичного молодого человека, меня любили и охотно
принимали, и большинство знакомых называло меня счастливцем.
счастливым тот прежний человек, которого я стараюсь представить себе;
ибо ныне, когда я, под влиянием пережитого, требую от каждого чувства
несравненно более полного и глубокого содержания, мне кажется почти не-
возможным судить о тогдашнем моем самочувствии. Но я могу с уверенностью
утверждать, что во всяком случае не чувствовал себя несчастным: ведь
почти все мои желания, все мои требования к жизни удовлетворялись. Одна-
ко как раз то обстоятельство, что я привык получать от судьбы все, чего
хотел, и вне этого никаких притязаний к ней не иметь, мало-помалу поро-
дило некоторое притупление интереса, какую-то мертвенность в самой жиз-
ни. В иные минуты я испытывал безотчетную тоску; не то чтобы я чего-ни-
будь желал - это было желание желаний, потребность хотеть сильнее, нео-
бузданнее, упорней, жить горячей, может быть даже узнать страдание.
тактики, всякое противодействие, и это отсутствие сопротивления расслаб-
ляло мою жизнеспособность. Я замечал, что желаю все меньше, все слабее,
что какое-то оцепенение овладевает моими чувствами, что я - пожалуй, бу-
дет правильнее всего так выразиться - страдаю духовным бессилием, неспо-
собностью к страстному обладанию жизнью. Сначала я стал догадываться об
этом по мелким признакам. Я обратил внимание на то, что все реже бываю в
театре, в обществе, что, покупая книги, которые мне хвалили, я оставляю
их в течение целых недель неразрезанными на столе, что хоть и продолжаю
по привычке собирать старинное стекло и другие древности, но уже не рас-
полагаю их в определенном порядке и не радуюсь, как бывало неожиданной
находке, после долгих поисков, какой-нибудь редкой вещи.
ной энергии только благодаря одному мучаю, отчетливо сохранившемуся в
моей памяти. Я остался на лето в Вене - также под влиянием этой странной
вялости, не поддававшейся никаким приманкам новизны, и вдруг получил из
одного курорта письмо от женщины, с которой я уже три года находился в
связи и в любви к которой был даже искренне уверен. Она взволнованно пи-
сала мне на четырнадцати страницах, что познакомилась там с одним чело-
веком и он стал для нее всем в жизни, осенью она выйдет за него замуж и
наши отношения должны прекратиться. Она без раскаянья, больше того - с
радостью вспоминает прожитое со мною время; вступая в новый брак, хранит
память обо мне, как о самом дорогом ее сердцу в ее прежней жизни, и на-
деется, что я прощу ей это неожиданное решение. Вслед за этим деловым
сообщением следовали трогательные заклинания, чтобы я не очень сердился
на нее и не слишком страдал от этого внезапного разрыва; чтобы я не пы-
тался насильно удержать ее или сделать что-нибудь над собой. Все стреми-
Флинт Эрик
Мацумото Сэйте
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Мурич Виктор
Посняков Андрей