Вождь рассердился всерьез. Как в песне поется: "И сурово брови он насупил...
" И стали мы исподволь брать евреев, готовить большую душиловку. Начинали,
как полагается, с вершков. Пришили по-тихому главного их режиссера и лицедея
Михоэлса, загребли пархатую грамотейку -- академицу! -- Лину Штерн, окунули
самого модного джазмена Эдди Рознера, поволокли в подвалы физиков,
генетиков, лингвистов. В Киеве подготовили большой заговор еврейских писак.
Да мне всего и не припомнить. Но в этом был хаос. Материалу надо было
придать форму. Конструкцию. В ней заключалась вторая часть моей выдумки.
Врачи. Гигантский заговор врачей. Врачи одной национальности против всего
народа. Да и эта конструкция была моим изобретением только наполовину. Мы
ведь и раньше сажали врачей. Но профессия не играла решающей роли:
обвиняемый мог быть физиком, лингвистом или сталеваром -- важно было только,
чтобы по остальным своим данным он подходил к делу. А моя задумка
предполагала сделать преступной их профессию в неразрывной связи с их
преступной нацией! О, это была очень коммерческая идея! У нее был весьма
товарный вид -- ходкая мысль с большим спросом! Наложенная на бардак нашего
единственного в мире бесплатного здравоохранения, она должна была дать
огромные всенародные всходы. Ну в самом деле, кого может в нашей
многонациональной державе взволновать заговор еврейских
бумагомарак-стрикулистов, сочиняющих свою чепуху на несуществующем языке
идиш, или иврит, или черт его знает как? Или низкие происки жидов-генетиков
Менделя и Вайсмана, доказывающих, что у гороха есть наследственность или,
кажется, наоборот, нет ее? Или сговор последователей буржуазных выдумок
лжеученого Норберта Вейнера, или Вайнера, или Винера, придумавшего
антигуманную машину, которая может выиграть в шашки у нашего собственного
башковитого еврея Бронштейна? Мы только пожимаем плечами, когда жидосы
ехидно спрашивают: а кто в России самый сильный? А самый умный? А лучше всех
говорит по-русски? И посмеиваемся, когда они ликуют: самый сильный -- Гиршл
Новак! Самый умный -- Мойша Ботвинник! Лучше всех говорит по-русски Юзя
Левитан! Нашим людям это все бим-бом, до фонаря, до лампочки. А вот если
населению объяснить доходчиво, что их дети болеют, а родители помирают
только потому, что бесчисленные врачи-евреи их не лечат или лечат нарочно
неправильно, заражают микробами и травят ядами, -- о, как понятна станет
людям причина их несчастий! Но ведь многие могут не поверить. Ну что ж,
любое большое дело вначале не ценится маловерами. И чтобы поверили все, я
придумал третью часть своего плана, замковый камень, коронку.
Евреи-преступники. Евреи-врачи -- особо опасные, ибо устроили заговор против
всего народа. Венец вины: евреи-врачи-академики задумали убить Иосифа
Виссарионовича Сталина. А это, понятное дело, в случае их злодейской удачи
-- гибель всей страны. А вскоре, если говорить откровенно, -- конец всего
человечества. Кружились, выстраивались в голове мысли, четкие, понятные,
округлые, как костяшки на счетах, и взбесившийся декабрьский ветер за окном
неутомимо подстилал своим свистом тишину в доме, и лишь из-за тонкой стенки
ползло ко мне мычание, жаркие стоны кретина, и не понять было -- от
удовольствия или страдания он ноет, и все ярче за окном занималось тяжелое
зарево, подсвечивавшее кровянистыми сполохами маленькую детскую комнату.
Потом пришла Римма, села как-то сбоку, понурившись, сложив руки на коленях,
и из-за красноватого сумрака, плясавшего пятнами на ее лице, она не казалась
мне в этот момент нежной еврейской цацей, а похожа была на простоволосую
усталую русскую бабу. -- Ложись, -- сказал я и подвинулся на кровати, а она
смотрела на меня искоса, и в глазу ее, налитом темнотой, прыгали алые блики
от уличного зарева. Непонятно было -- косится она на мои сапоги, или
прислушивается к яростному пыхтению дегенерата за стеной, или хочет сказать
что-то важное. Я взял ее за руку и потянул к себе, а она оттолкнула меня и
быстро сказала: -- Я беременна!.. Это был выкрик отчаяния, вопль гибели,
признания в окончательном несмываемом позоре. А для меня -- радость,
нежданная сладостная награда за только что найденную великую идею. Теперь-то
уж, с младенчиком, -- куда она от меня денется? И с радостью, искренней
нежностью, с огромным желанием привлек ее к себе, крепко, сильно, и шепнул
ласково: -- Спасибо тебе! Прекрасно! Я так рад... А она отпихивалась от меня
ладошками, будто оглохшая, вся напряженная, развернутая к стене, словно ее
волновали мучительное сопение и жуткие рыдальческие вскрики кретина за
стеной гораздо больше, чем мои слова. И бормотала судорожно: -- Ничего не
прекрасно... Ничего не будет... Я сделаю аборт... Я обнимал ее, сильно и
нежно, любимую мою, девушку с начинкой, невестушку с пузцом, ты. Майка, уже
жила там -- махонькая, с хренову душу, крошечная, но ты уже жила, и я
смеялся от счастья, и целовал твою муттер, и приговаривал: -- Какой аборт? У
нас аборты, слава Богу, запрещены... У нас аборт -- грех, грех великий перед
Богом, а главное -- перед това- рищем Сталиным! -- Все равно!.. Сделаю!.. У
нас есть знакомые... Я не хочу ребенка... -- И в яростной ее скороговорке
была ненависть к тебе, Майка, еще не родившейся, ни в чем не повинной, --
ненависть, перенесенная с меня на тебя. А я похохатывал, и притягивал к себе
все крепче, и раздевал уже, объясняя неторопливо: -- Нельзя аборт делать.
Это уголовное преступление. Предусмотренное статьей 140 "б" Уголовного
кодекса. Статья так и называется -- "букашка"... Это каждая совгражданочка
знает, срок наказания -- до трех лет лагерей. -- Мне безразлично... Пускай
тюрьма... только не это... -- А ты об отце подумала? -- ласково увещевал я.
-- Сильно он возрадуется, узнав, что ты пошла на каторгу! А мать что здесь
будет делать? Не-ет, ты об этом думать забудь. Радостно, ярко, как огненный
сполох в ночи, закричал в соседней комнате кретин и чем-то там загремел,
заскрипел, застучал. А я трясущимися руками стягивал с Риммы белье и жадно
гладил ее молочно-белые плечи, дыбком торчащие холмики грудей. целовал,
теряя сознание от наслаждения, шелковую склацочку под животом и черный
треугольник ее лона -- сладостный парусок, темный кливер, туго надуваемый
жарким ветром моей похоти. И снова завыл, засопел, заскрипел кретин, и я
чувствовал, как это животное испускает мощный ток половой свирепости, и
почему-то это мне было не противно, будто он заряжал меня своей
бессмысленной темной силой, и я уже натянул на себя Римму, и раскаленное
блаженство стало поднимать меня волной, и тут рздался пронзительный крик
Дуськи Шмаковой. -- Господи!.. Господи, чо деется-то?!. Сережка мать свою
трахает -- и снова отчетливо, ясно, потрясенно: -- Шмаков, да ты глянь
Придурок Аниску гребет!!! Торжествующий рев кретина, вопли Дуськи, вялое
бормотание ее мужи "Уходи, уходи, нас не касается... ",
смертельно-перепуганное молчание Фиры, вырывающаяся из-под меня Римма,
захлебывающаяся криком: Ты... ты... ты!.. Это ты.. вы.. вы.. всех людей Так
же. Мамочка родненькая.. погибли мы... погибли мы все... Не дал я ей
вырваться -- никогда не была она мне вожделенней и слаще, чем в ту кошмарную
минуту, под страстный горловой рев безумного урода, в сочащемся сквозь сизое
окно багровом свете далекого пожарища, в ощущении моей небывалой силы. Римма
горько плакала, стонала и судорожно шетала.
уверенно: -- Будущее принадлежит позжеродившимся. Слова змия-искусителя. Но
она металась по мокрой подушке, рвалась и твердила: Здесь нет будущего...
Здесь жизнь пошла вспять... И мне было ее немного жалко, как серебристого
ночного могылька, который родился в сумерках, и всего срока ему отпущено до
зари, и оттого он уверен, что жизнь -- это тьма, это ночь, и предчувствует,
что для него эта ночь -- вечность. Страшно ревел, ликовал, счастливо
взвизгивал и сопел кретин. Всю ночь. Проклятый безумец! Все проходит. И та
ночь прошла. И бездна лет утекла. До сего дня, когда проснулась во мне
ядовитая фасолька по имени Тумор. И предстоит встреча с Магнустом. А я уже
побрился. Трещит, разрывается телефон. Марина шипит из коридора: -- Тебя
Майка спрашивает... Все, надо собираться, надо ехать. Язык пересох, опух,
зашершавился. Выпить необходимо. Скорее. Боль в груди тонко звякнула и
екнула, ухнула, заголосила во мне, проснулась, выпросталась из обморочного
забытья той далекой страшной ночи. Тумор. Фасолька лопается, прорастает во
мне стальными створочками. Магнуст против фасольки. Оба -- против меня.
Натянул я на себя свежую сорочку и как-то равнодушно подумал, что вдвоем-то
они могут, пожалуй, меня одолеть. Марина назло мне включила на всю мощь
радио. Родина- мать призывала молодежь быть ее строителями, украшателями и
защитниками. Исполать вам, добры молодцы! От Аниски Булдыгиной -- большой
привет. Родина, маманя дорогая!
ГЛАВА 12. "ПРОПАСТЬ"
велел назначить время и место для разговора. Ему все равно... Магни. Ай да
Магни! Магнуст. Маленький зверек, который рвет глотку гремучим змеям,
наповал их душит. Посмотрим, посмотрим на тебя в работе, маленький Магни. --
Молчишь? -- сердито спросила Майка. -- Выдумываешь что-нибудь? -- А чего мне
выдумывать? Давай часа через два. Ну, допустим, в пятнадцать. -- Хорошо, я
передам Магни. А где? -- Где?.. Где?.. Дайка сообразить, -- вроде бы
озаботился я, хотя думать мне было не о чем. Мне, как и Магнусту, время
встречи было безразлично. А место -- вот как раз место могло быть толь- ко
одно. Показывали у нас такой детектив гангстерский -- "Место встречи
изменить нельзя". Так вот, будто нарочно для нас с Магнустом придумали: наше
место встречи менять нельзя. В смысле -- мне нельзя. Мы с Магнустом можем
встретиться только в одном месте. -- Слышь, дочка, скажи этому своему, как
его там, Магнусту, что ли... -- Его зовут Магнус Теодор! -- Ишь ты! Во дает!
Ну, я-то человек простой, для меня это слишком сложно. Пускай будет Магнуст.
Ты ему передай, что я приглашаю его на обед, там обо всем и покалякаем.
Пусть приезжает в "Советскую", там хоть поесть можно прилично. Значит, жду я
его в пятнадцать, в ресторане. Пусть скажет метрдотелю, что он мой гость,
его проводят... Вот так. Вот там и получится у нас родственная
непринужденная беседа, семейный, можно сказать, обед, дружеская тайная
вечеря. Под заботливым присмотром Ковшука. Под его оком, хоть и сонным, а
все ж таки недреманным. Все! Все! Пора выгнаиваться из дома, прочь отсюда,
надо на улицу скорее, на воздух, может быть, там я продышусь немного,
Шилова Юлия
Ларссон Стиг
Посняков Андрей
Круз Андрей
Скальци Джон
Посняков Андрей