Чтение 38–й страницы книги ~Умножающий печаль~

мучительно, сбиваясь, возвращаясь к началу вычислений, и от непривычной
тяготы устного счета обычно ошибаются на порядок.

Всех поражает, впечатляет, а потом пугает, когда я сообщаю им, что очень
долгая жизнь - по нынешним неслабым обстоятельствам - в семьдесят лет
состоит всего из двадцати пяти тысяч дней с каким-то незначительным, ничего
не решающим довеском.

Потом они начинают вычитать из этой нищенской цифры беспамятные годы
младенчества, бессмысленно-суетливой юности, противные годы становления,
когда ты все время ощущаешь себя подмастерьем бытия, потом вычеркивают
сумеречную пору оскорбительного пенсионно-старческого существования и
впадают в недолгую панику.

Выясняется, что тебя попросту кинули аферюги на этой удивительной ярмарке
жизни - вместо огромного, неиссякающе бездонного богатства твоего времени
тебе всучили сумку, в которой жалобно бренчат всего десять тысяч дней. Это ж
надо - десять тысяч! С ума можно сойти!

Это если тебе удастся выжить столь долгий век - семьдесят! Сейчас
статистический покойник откидывает лыжи в пятьдесят семь.

Не надо думать об этом.

А как об этом не думать? У темных трусливых людей мысль о смерти вызывает
тошнотный несформулированный ужас, взрыв адреналина в крови, немой вопль -
не хо-о-чу! Я должен думать об этом, представляя проблему в ясных и простых
математических символах.

Марина верит в переселение душ, в перевоплощение. Кто знает, может быть,
она и права? Я бы очень хотел в это поверить - это ведь невероятное
облегчение.

Не получается. Наяву не получается никогда.

Наверное, я действительно сильно устал. Раньше я ненавидел сон. Он
сокращал мою жизнь на треть, он нагло грабил мою копилку времени, сон
воровал у меня часы любви, чтения, развлечения, ощущения себя живым.

А теперь я возлюбил сон - огромный странный мир смещенных чувств. Я люблю
засыпать, я бегу по тонкому прозрачному мостику, разделяющему явь и
небывальщину, я погружаюсь в дремоту, как в теплое море.

...Евреи верят, что, когда мы засыпаем, Господь забирает к себе наши души
и возвращает их при пробуждении.

Что он делает с ними там, в неведомом небытии? Слушает их? Рассматривает?
Спрашивает отчета о прожитом дне? Берет в заклад? Печальная, неутешительная
работа у нашего Великого Господина...

Спасибо Ему за каждодневную милость: возвращение нам душ - заскорузлых,
неугомонных, настрадавшихся и натерпевшихся, добрых и алчных, завистливых и
милосердных. Наверное, они Тебе не очень нравятся, наши души. Но других у
нас нет. Обычные, человеческие.

Ах, если бы Ты, беседуя по ночам с нашими душами, объяснил им - пока мы,
неодушевленные, спим - и поучил их, и пригрозил, и втемяшил, и приласкал, и
направил, - мы бы просыпались новыми, одухотворенными, прекрасными. Мы стали
бы праведными, как обитатели рая.

Но мы обитаем на земле, и только в волшебных сновидениях я снова живу в
ощущении своего избранничества.

И в дремлющем сознании брезжит ласкающая надежда: если это случилось со
мной тысячелетия назад, когда я был могущественным и мудрым Мидасом, может
быть, я потом явлюсь опять?

Спать, спать, скорее спать! Сейчас опустится пелена сна и ночная сумерь
превратится в ослепительное сияние полдня, ленивую жару, цинковый цокот
цикад, тяжелую густую зелень над головой, тонкий плеск воды в источнике,
сладко-пряный вкус черного фригийского вина и веселые нежные звуки свирели,
на которой играет пьяный Пан - дорогой мой гость и друг Селен Марсий.

Пан, здоровенный, корявый, коренастый, прекрасный, губастый, пучеглазый
урод, отложил в сторону мех с вином и сказал:

- Вели, Мидас, привести моего осла. И мне пора собираться в путь.

- Куда ты, Пан? Оставайся! Будь мне братом - разделим царство пополам!

Вскочили, тревожно зашевелили ушами мои любимые псы, зачарованно
слушавшие музыку Пана.

Засмеялся Пан, замотал кудлатой головой, взмахнул своим пышным лошадиным
хвостом.

- Я не хочу быть царем, Мидас. Я служу Дионису, дарю людям радость. У нас
с тобой разные пути! - со смехом сказал Пан, скаля свои желтые лошадиные
зубы.

- Столько я не спросил у тебя, Пан! - крикнул я в досаде. - Я столького
не узнал!

- Человек - раб или царь - не может знать всего. Все знают только боги, -
грустно ответил Пан. - Мне хорошо было у тебя - ты был мудр и щедр.
Прощаясь, я хочу сделать тебе подарок...

- Какой подарок может утешить меня, если ты, Пан, уходишь? - спросил я в
искреннем огорчении.

- Все обязательно расстаются когда-то. Только бессмертные боги избавлены
от этой сладкой горести, - сказал Пан и снова засмеялся. - Скажу тебе по
секрету - от этого они надоели друг другу. Я обещал тебе подарок...

- Спасибо, Пан. Ты и так одарил меня своей дружбой...

Пан отмахнулся от меня:

- Не было случая, чтобы мой господин, великий и веселый Дионис, не
выполнил моей просьбы. Скажи мне о своей мечте, и Дионис исполнит ее...

- Я - царь, я привык повелевать, а не просить!

- Боги повелевают царями строже, чем ты своими слугами. Потому что они
зрячи, а люди слепы.

- Хорошо, Пан. Цари могут просить богов только об одном - о власти!

- Какая тебе нужна власть, Мидас? - с интересом спросил Пан.

- Богатство! Безмерное, невиданное на земле богатство! - сказал я твердо.

Пан снова уселся на камень, подтянул к себе мех с вином, сделал несколько
огромных глотков, поинтересовался:

- Зачем тебе, Мидас, богатство? Ты ведь просил о власти...

- Я много дней слушал твои рассказы и песни, всезнающий Пан. О людях
Ойкумены, откуда мы пришли, как жили, с кем воевали, кто пал и кто
возвысился. Ты рассказывал мне о гневе, любви, сострадании и зависти, о
жестокости и милосердии...

- Я не говорил тебе, Мидас, о богатстве, - усмехнулся Пан.

- Потому что ты, Пан, как все, живущие вместе с богами, скрытен и лукав.
Я понял, что власти в бедности не существует. Она как былинка в поле - до
первого ветра...

- Запомни, Мидас, богатство ожесточает сердце...

- Но просвещает умы...

- Богатство приводит к одиночеству, - печально сказал Пан.

- Это одиночество высоты - ты летишь над миром...

- Падение с этой высоты - смерть, - уговаривал меня Пан.

- Я упаду в протянутые руки моего народа. Он беден, мал, худ и
неграмотен. Мое богатство даст ему все - мои люди, как семена, засеют землю.
Мы дадим диким свет и силу...

- Я обещал, ты попросил, - сказал Пан, встал и начал карабкаться на
своего осла. Он уже был такой пьяный, что уселся на спине одра задом
наперед. Угнездился, вздохнул и задремал.

Собаки окружили его кольцом, весело крутили хвостами, с любопытством
смотрели на него умными смеющимися глазами. А Пан сидел неподвижно, шевелил
толстыми губами, будто во сне все еще с кем-то разговаривал. Потом
встряхнулся, упер в меня пучеглазый взор и повелительно бросил мне:

- Подай мне, царь, мой мех с вином...

Я наклонился, схватил мех - а он не отрывается от земли. Не сразу понял,
что не теплую шершавую козлиную шкуру сжимаю, а держу прохладный гладкий
тяжелый металл. В испуге дернул мех изо всех сил, поднял, кряхтя и
задыхаясь, эту ужасную глыбу, которая мерцала и переливалась желто-красным
туманом, и промелькнула испуганно-счастливая мысль - золото!

Завыли псы, я повернулся к Пану - следов не осталось. И далеко-далеко,
где-то за оливковой рощей, у реки разносился его голос и пьяный смех:

- Все золото в мире теперь твое, Мидас! Все, к чему прикоснешься, станет
золотом! Бери, сколько хочешь...

КОТ БОЙКО:

ПОЗОР И ГОРДОСТЬ

В райсобес я, естественно, приперся спозаранку - хотел оглядеться на
месте. В вестибюле нашел окно, выходящее на улицу, согнал с подоконника
какого-то шелудивого и с комфортом обживал свой НП.

Рядом с входной дверью за столиком-конторкой сидел дежурный или вахтер -
никто не разберется в служебном предназначении этих привычных нам костистых
пожилых отставников с орденскими планками и тучей значков, восседающих при
телефоне на входе любого казенного присутствия. Жил старикан довольно удобно
- на его столе были пристроены настольная лампа, транзисторный приемник с
неизбежными музыкальными криками и электрический чайник. Консьерж, удерживая
пальцем строку, читал какой-то яркий таблоид, медленно шевеля губами, не
обращая внимания ни на меня, ни на текущий мимо вялый мутный поток
пенсионерского народа.

Нестарые еще люди, замученные этой долбаной жизнью, нуждой и тревогами. И
женщины с детьми. И припухшие клочкасто-седые непомытые мужики. И
картофельного вида бабки. Больные на колясках. Похмельные чугунные парни на
костылях. Инвалид в замызганном камуфляже, проезжая мимо меня на колесной
тележке, рассказывал идущему вослед приятелю:

- ...Я ей, суке, говорю: я же кровь проливал, меня три раза ранили, а она
мне: лучше бы, говорит, тебя в Чечне убили...

Вот именно. Может быть, и лучше.

Музыкальный фонтан из приемника на столе вахтера иссяк, бодро вздрюченный
голос ди-джея сообщил:

- С вами радио "Москва"... После рекламной паузы слушайте обзор утренних
новостей...

Я поднял взгляд - часы на стене показывали 9.56. Я снова обернулся к окну
и увидел, что на другой стороне улицы, прямо у перехода под светофором,