Чтение 38–й страницы книги ~Долгая воскресная помолвка~

на меня, тем, что продолжаете столько лет искать правду, верны своей любви
на всю жизнь. Мне приходилось продаваться, но любила я одного Нино. Да еще
я вспоминаю бедную крестную, которой многим обязана, она так страдала
из-за того, что я не хочу вам отвечать, но я все правильно сделала, и
теперь она знает об этом. Там, где она сейчас находится и где я скоро к
ней присоединюсь, она обрадуется, что я все же написала вам. Понимаете?
Она наверняка вам рассказывала, что я знаю Анжа Бассиньяно всю жизнь Мы
родились в одном квартале Бель де Мэ, что в Марселе. Он остался один, а я
с вечно пьяным отцом. Но не плачьте, мы не были несчастны, дети не бывают
по-настоящему несчастны, мы вместе с другими играли на улице под
платанами, и уже тогда Нино был самым красивым, самым хитрым и самым
нежным со мной парнем. В тринадцать или двенадцать лет мы перестали ходить
в школу, проводили время на пустырях, а вечера на улицах, спускавшихся в
Шют-Лави, куда никто не совал носа с наступлением ночи. Мы занимались
любовью стоя, мы мечтали. Я была на несколько месяцев моложе его, но
отличалась большей решительностью. Потом болтали, что это Нино отправил
меня на панель. Да я сама туда пошла, такой была моя планида, а впрочем,
они были правы: Нино подтолкнул меня, ведь он хотел есть, и я тоже, нам
нужна была одежда, чтобы пойти на танцы и любить друг друга в настоящей
постели, как все Может, я не очень ясно выражаюсь и вам трудно понять
меня, вы девушка из другого круга, богатая. Мы не были знакомы, но мой
болтун-адвокат сказал, что вы в детстве упали и случилось несчастье, так
что - как знать? Я хочу сказать, что готова была зарабатывать любым
способом, лишь бы мы были вместе, были счастливы, и этим мы были похожи на
вас и вашего жениха. Ведь любят все одинаково, любовь приносит и счастье,
и несчастье.
Мы с Нино были счастливы до 1914 года. Снимали маленькую квартирку на
Национальном бульваре, на углу улицы Лубон. Я купила обстановку из
грушевого дерева, постель, шкаф и комод с ракушками. У меня был и
холодильник, жемчужная люстра, горшки для камина из лиможского фарфора.
Для работы я снимала комнатенку напротив вокзала Аранк. Я имела дело с
таможенниками, моряками, буржуа с улицы Республики. У Нино были свои
заботы, его уважали в барах, все шло как по маслу до того проклятого дня,
когда он ввязался из-за меня в драку с одним известным сутенером, сыном
Жоссо, который облизывался на меня как кот на сметану. Но вам все равно не
понять этих дрязг, так что и объяснять не стану. Нино вытащил нож, которым
до этого пользовался лишь для обрезки кончика сигар, и его заперли в
тюрьму Сен-Пьер на пять лет. Конечно, я ходила на свидания, он ни в чем не
имел недостатка, только считал дни, которые тянулись слишком медленно. В
1916 году, когда ему предложили выбор, он предпочел присоединиться к тем,
кто умирал за родину. Так, перебираясь от одного Вердена к другому, он и
оказался в снегу и грязи перед траншеей Человека из Буинга.
Вечером, накануне того дня, когда его убили, он продиктовал письмо ко
мне, в котором писал о своей любви и о своем горе. Крестная рассказала вам
об этом, я здорово на нее за это наорала. У нас с Нино был шифр для
переписки, чтобы я всегда знала, где он находится. Так что я могла его
найти, когда их отводили на отдых, я имела доступ в эту зону, как все
трудяги, и куда не пускали буржуазок. Но были среди них и такие, что
выдавали себя за шлюх, лишь бы повидать своего мужчину.
Шифр был несложным, мы пользовались таким же до войны, когда Нино играя
в карты на деньги. Смысл шифра заключался в его обращении ко мне - моя
Любовь, моя Вертихвостка, моя Козочка и так далее. Если в письме слово
Козочка повторялось трижды, это означало, что он на прежнем фронте Соммы,
но восточнее, и что ближайший населенный пункт на букву К, мне оставалось
только выбрать по карте Клери или Комбль. Если он подписывался "твой Ангел
из Ада", значит, был на передовой. В письме могли быть и другие ласковые
слова, они говорили, что он в опасности, что все очень плохо. Если вы, как
я поняла, получили копию письма от сержанта Эсперанцы или Селестена Пу, к
которому взывали о помощи в газетах и которого я так и не смогла отыскать,
вы, вероятно поняли, каким образом Нино обо всем сообщал мне. К
сожалению, когда его письмо, пересланное крестной, нашло меня в Альбере,
где я развлекала англичан, прошел месяц как его убили, словно собаку
какую.
Я более или менее понимала, каким путем вы идете в поисках жениха. Я
искала по-другому, но убеждена, что кое-где наши дорожки пересекались. В
первых числах февраля 1917 года я искала свой путь в Комбле, кругом были
одни томми. Однако я напала на след медчасти, которую перевели в Розьер,
где я обнаружила фельдшера Жюльена Филипс, работавшего с лейтенантом
медслужбы Сантини Он и рассказал мне историю пяти осужденных, одного из
которых встретил потом в Комбле в понедельник 8 января раненным в голову.
Сантини приказал ему молчать в тряпочку и сказал, что их это не касается.
Раненый был эвакуирован как раз перед артобстрелом. Сантини погиб. Филипс
не знал дальнейшей судьбы осужденных. Я попросила его описать раненого и
поняла, что это не мой Нине. Филипс вспомнил, что он пришел в медпункт
вместе с другим, смертельно раненным парнем моложе его, которого тоже
успели эвакуировать. Возможно, это и внушило мне напрасную надежду, но все
же какую-то надежду. Однако от Филипс я получила кое-какую полезную
информацию о старшем раненом: оказывается, у него на ногах были немецкие
сапоги.
Оттуда я двинулась в Беллуа-ан-Сантерр, чтобы поискать там пехотинцев,
которые сопровождали пятерых в субботу вечером. Их уже и след простыл. От
одного уличного цветочника удалось узнать, что мне может помочь солдат по
прозвищу Пруссак, он тоже был в эскорте, а сейчас находится в Каппи. Я
рванула туда. Мы с ним встретились в солдатском кабачке на берегу канала,
и он рассказал мне об осужденных куда больше, чем Филипс. Ведь он
сопровождал их в траншею, которую назвал по имени Человека из Буинга. Он
именно так называл ее, а не Бинго. В тот вечер один из солдат рассказал
ему происхождение этого названия. Оказывается, какой-то канадский солдат
написал картину, но это все, что я запомнила. А еще сказал, что осужденный
солдат в немецких сапогах был парижанин Буке по прозвищу Эскимос. Пруссак
назвал только его одного, потому что, когда они прибыли в траншею и ждали
наступления, тот попросил его, коли доведется быть в Париже, рассказать
обо всем некой Веронике, обратившись в бар "У Малыша Луи" на улице Амело.
От него же я узнала и о том, что осужденных не расстреляли, а выбросили
к бошам со связанными руками. Но этого он сам не видел, знает со слов
своего сержанта. Это сержант Даниель Эсперанца взялся отправить письмо
Нино и четверых других, и Пруссак потом видел, как он их переписал и
сказал: "Когда смогу, постараюсь проверить, доставлены ли они". Я стала
разыскивать этого Эсперанцу, но он был где-то в Вогезах. Пруссак не знал,
где точно, я уехала из прифронтовой зоны и отправилась в Париж.
"У Малыша Луи" я спросила Веронику, подругу Эскимоса. Но у хозяина -
бывшего боксера - не было адреса. От него я узнала ее фамилию - Пассаван -
и о том, что она работает на Менильмонтане в бутике для дам. Понадобилось
два дня, чтобы ее отыскать. Был уже март, я все еще на что-то надеялась,
но эта Вероника не захотела мне ничего рассказать, и я ушла несолоно
хлебавши. Теперь-то я знаю, что она ничего от меня не скрывала, я
ошибалась на ее счет.
Тем временем мне написал денщик одного генштабиста, мой клиент. Я
просила его разыскать батальон, находившийся в траншее Человека из Буинга.
Я знала только номер полка, который дал мне Пруссак, и имя капитана
Фавурье. Но денщик обнаружил роту, которой я интересовалась. Она
находилась в резерве в Эсне, что около Фисма. Я вернулась в армейскую
зону, где после отхода немцев был полный кавардак, и потратила три дня,
чтобы пробиться в Фисм. Тут-то я и встретила человека, положившего конец
моим надеждам и окончательно разбившего мое сердце. С этого дня мною
владела только ярость и жажда мщения за Нино.
Это был сержант Фавар. От него-то я все и узнала. Во-первых, что Нино
убили - падла капрал Тувенель хладнокровно застрелил его, когда увидел,
что он хочет сдаться бошам. Командиру батальона Лавруйю помилование
поступило в субботу, он имел полную возможность приостановить казнь, но
из-за каких-то разборок между высшими чинами оставил его у себя до
воскресного вечера. Позднее, летом, я съездила в Дандрешен, около Сюзанны,
где проходил военный трибунал, и сумела узнать имена судей и
прокурора-крысы, но я уже сказала, что не хочу говорить об этой дряни. Для
них и для меня ведь все кончено. Как, впрочем, и для крестьянина из
Дордони, который двинул моего Нино каблуком по голове. К сожалению, я
могла ему отомстить только разбив собственными ногами его деревянный крест
на кладбище в Эрделене. Понимаете?
Из всего, что рассказал мне Фавар, который погиб в мае под Шмен де Дам,
чего никак не заслуживал, как и капитан Фавурье, проклявший перед смертью
падлу-командира батальона, я напишу вам только то, что, быть может,
касается вашего жениха. Во-первых, в медпункте в Комбле 8 января был
капрал Бенжамен Горд. Это он обменялся с Эскимосом обувью, чтобы того не
убили в укрытии как зайца. Второе касается красной вязаной перчатки,
которую Селестен Пу отдал вашему жениху Спустя два-три дня после этой
истории Фавар разговорился с санитаром, который на поле боя столкнулся с
раненым Бенжаменом Гордом, тащившим другого, почти умирающего солдата из
их роты по имени Жан Дерошель. Бенжамен Горд просил сообщить об этом
товарищам. Рассказывая, санитар припомнил одну деталь: на левой руке
солдата, которого Горд тащил на себе, была красная перчатка. Фавар был так
заинтригован, что даже расспросил капрала Юрбена Шардоло, тоже бывшего
перед Бинго ранним утром в понедельник и подтвердившего, что все пятеро
осужденных погибли. Было понятно, что его расспросы не доставляют Шардоло
радости, но он все-таки ответил, что не заметил на Васильке, как называли
вашего жениха, красной перчатки, к тому же было плохо видно, снова пошел
снег. А может быть, Горд или Дерошель подобрали перчатку, чтобы отдать ее
Селестену Пу Фавару пришлось в это поверить, но мне он признался: "Если
Шардоло что-то скрыл от меня, он во всяком случае не мог уже отпереться от
своих слов - разве чтобы позлить майора, - но если один из этих несчастных
сумел спастись, я буду только рад"