ладонью.
Она закричала, пытаясь удержаться на ногах, но я бил ее куда придется -
по макушке, по рукам. И тоже кричал. Уж не помню что. Кажется, требовал
ответа или что она, дрянь, нарочно придумала, чтобы выйти замуж. Братья
вбежали комнату, оттащили меня, но я рвался к ней и требовал ответ. Когда
я отшвырнул Бу-Бу, в меня вцепилась побелевшая мать. А Микки все повторял:
"Не дури, болван, не дури".
Эна стояла на коленях посреди комнаты, охватив голову и рыдая, вся
тряслась. Когда я увидел кровь на ее руках халате, гнев мой сразу прошел.
Бу-Бу наклонился поднять ее голову. Она, продолжая дрожать и плакать,
прижалась к его шее. Все лицо у нее было в крови.
Мать намочила полотенце и сказала: "Уходите". Но Эну нельзя было
оторвать от Бу-Бу. Прижимаясь к нему, она кричала все сильнее. Так и не
отпустила его - глядела на меня расширенными от слез глазами, пока мать
мыла ей лицо. В них было удивление и детская мольба, и никакой злобы. Из
носа текла кровь, вспухла щека, сама она еще всхлипывала. Моя мать
говорила ей: "Ну-ну! Вот и все. Успокойся". Микки взял меня за руку и
вывел из комнаты.
Спустя некоторое время мать спустилась на кухню и сказала: "Она не
отпускает Бу-Бу". Сев напротив, схватилась за голову: "И это ты, самый
спокойный и добрый. Не узнаю тебя. Не узнаю. Ты даже ударил ее в грудь".
Что я мог ей сказать? За меня ответил Микки: "Он и сам не знал, что
делает". Но мать только проговорила: "Вот именно" - и все держалась за
голову.
Мы еще долго там сидели. Коньята уже спала. До нас доносились сверху
голоса, но слов было не различить. Спустился Бу-Бу. На рубахе кровь. Он
сказал: "Она не хочет спать в вашей комнате. Я уступил ей свою и переночую
у тебя". Налив стакан воды, ушел обратно. Нам было слышно, как он отвел ее
к себе и они еще поговорили. Он вернулся к нам, и я спросил, успокоилась
ли Эна. Он только пожал плечами. А потом, поглядев на меня, обронил: "Это
тебе надо успокоиться" - и вышел во двор.
Уснул я только под утро. Рядом ровно дышал Бу-Бу. А я считал в темноте
минуты. Вспоминал измазанное кровью лицо, прижавшееся к брату. И
переживал, что так сильно ударил. Потом сообразил: она же стирала трусики,
не сняв обручальное кольцо. Чего стоят ее объяснения? А взгляд тогда в
зеркале? Он словно говорил: "Несчастный ублюдок". Затем я увидел ее на
брезенте у пожарки, а следом - тот солнечный воскресный день, когда мы с
Тессари пялились в лавке на нее, голую под платьем. На память пришло, о
чем мы там говорили, что рассказал Жорж Массинь весенней ночью на
деревенской площади, когда молодежь спала в грузовике.
Я встал и пошел на кухню умыться. Мать уже встала. Как обычно,
приготовила мне кофе. Мы не перемолвились ни словом, я только бросил,
уходя: "Пока". А в гараже все утро работал, не в силах освободиться от
своих невеселых мыслей.
В полдень, когда я пришел домой пообедать, она еще не спускалась из
комнаты Бу-Бу. Он уже заглядывал туда и сказал мне: "Слушай, оставь ее
сейчас в покое". Я стал спрашивать, видны ли следы от битья. И услышал:
"Ссадина на щеке" Мы пообедали без нее, и я вернулся в гараж.
Вечером я застал ее во дворе. В джинсах и водолазке она с Бу-Бу играла
в шары. Улыбнулась мне какой-то кривой улыбкой - наверно, из-за опухшей
щеки - и сказала: "Все время проигрываю". Вытерла руки, позволила себя
поцеловать, прошептала: "Осторожнее. Очень больно, когда нажимаешь". И
снова за игру. Я сгонял с ними одну партию. Все было как обычно, только я
реже встречал ее взгляд.
В ту ночь она вернулась в нашу комнату, и мы долго лежали рядом в
темноте. Она снова почти беззвучно заплакала. Я твердо сказал: "Обещаю
больше никогда не бить тебя, что бы ни случилось". Вытерев простыней
глаза, она ответила: "Я хотела быть с тобой. А все кругом утверждали, что
ты меня бросишь, едва остынешь. Все с этого". Мы разговаривали шепотом.
Она так тихо, что я едва разбирал слова. Я сказал: "Мне все равно, будет
ли ребенок, даже лучше, чтобы сейчас не было". Пугало одно - что-то или
кого-то она от меня скрывает. Она обняла меня и, положив здоровую щеку мне
на грудь, прошептала: "Если и скрываю от тебя, так вовсе не то, что ты
думаешь. Мои неприятности не имеют к тебе никакого отношения. Потерпи,
через несколько дней все прояснится. Тогда, если будет нужно, я все тебе
скажу". Я спросил, не связаны ли неприятности с состоянием здоровья -
первое, что пришло на ум, - или с отцом. Но она зашептала: "Пожалуйста, не
задавай вопросов. Я ведь люблю тебя". Словно какая-то тяжесть свалилась с
меня, хотя то, что она имела в виду под "все прояснится", могло быть
связано с анализом крови, с подозрением на рак или еще с чем-то вроде.
Однако мне полегчало, и я прошептал "ладно". Я поцеловал ее в голову. Я
давно уже не высыпался как следует и сразу уснул.
Мать разбудила меня, едва стало светать. Во дворе стоял красный "рено"
с Массаром. Над Грассом снова пожар. Я быстро оделся и поехал туда.
Вечером из машины префектуры дозвонился до Анри Четвертого и предупредил,
что не смогу приехать, огонь захватил огромное пространство. Он сказал,
что о пожаре говорили по телеку и чтобы я поостерегся.
В деревню вернулся я только в субботу вечером, перед закатом. Подвез
тот же Массар. Пока я принимал душ, Эна стояла рядом. Синяк на щеке еще
был заметный, но почти сравнялся с цветом кожи. А может, она его
закрасила. Казалась грустной, на мой вопрос ответила: "Беспокоилась. И
потом, я ведь всегда такая с приходом ночи".
КАЗНЬ (4)
Весь день по-африкански парило солнце, воздух был сухой и горячий, но
мне после того пекла казался освежающим. Эна была в том самом красном
бикини, которое мне не нравилось, потому как открывало больше, чем
прикрывало, но в тот вечер лишь усиливало мое нетерпение остаться с ней
наедине. Я попросил ее зайти ко мне за ширму, как было однажды вечером, но
она заскочила только окатиться и сразу выбежала.
Ужинали мы на улице. Братья тоже были в плавках. Мать приготовила
поленту. Но из-за жары есть не хотелось, зато стаканы без конца
наполнялись вином. Мне все время приходилось осаживать Микки, которому
завтра предстояла гонка, а он отвечал: "Спьяну скорее пройду дистанцию".
Он и в самом деле хорошо подготовился, не сомневался в победе. На трассе
там порядочный горб, хоть и не очень крутой, и Микки считал, что если
проиграет на подъеме, то наверстает при спуске. И говорил, что сумеет на
всех двадцати этапах, как пробка от шампанского, выскочить вперед на
последних пятидесяти метрах перед промежуточным финишем. Мы даже начали
ему верить, так нам всем было хорошо. Видать, у моей матери случился с
Эной какой-то разговор, пока меня тут не было. Мать обращалась к ней, как
Коньята, называла малышкой, а сделав замечание про бикини - мол, и
вполовину не прикрывает того, что подарил Господь Бог, - засмеялась и
наградила шутливым шлепком.
Мы еще посидели за столом. Как это ни покажется странным, Эна помогла
убрать посуду. Микки и Бу-Бу заговорили о Мерксе. Бу-Бу считает, что время
Меркса кончилось, теперь побеждать будет Мертенс. Эна сидела рядом, я
обнимал ее за плечи. Кожа у нее горела. Один раз она вмешалась в разговор,
попросила объяснить, кто такой Фаусто Коппи, ведь мы с Бу-Бу постоянно
напоминали о нем, дразнили Микки - вот мол, кто был самый великий. Тогда
Микки пустился в перечисление всех побед Эдди Меркса, начиная с первой,
когда тот еще ходил в любителях. Никто не стал спорить, а то бы это заняло
часа четыре, и мы отправились спать.
Это была у меня с ней последняя ночь. Уже тогда что-то в нас сломалось.
Я не знал еще, что именно, но догадывался - ссору Эна не забыла. Она
стонала в удовольствии, но я-то чувствовал - ее что-то тревожит, заботит.
И под конец она не вопила, а только прижалась мокрым лицом к моему плечу,
с печальной детской нежностью обняв за шею, словно знала, что это в
последний раз.
КАЗНЬ (5)
На другой день мы обедали в закусочной на бульваре Гассенди в Дине.
Микки с группой гонщиков отправился к старту за час до начала. С нами были
Бу-Бу, Жоржетта и ее братишка десяти лет. Мы сидели у окна и видели, как
собираются люди у расставленных вдоль тротуара барьеров. Эна сидела
довольная и радостная, что Бу-Бу шутит с ней и просит прощения за то, что
считает ее самой красивой. Даже о чем-то спорила с братишкой Жоржетты.
Следы побоев на лице прошли.
Оставив их, я пошел посмотреть, как будет стартовать Микки. Проверил в
последний раз его велосипед и запаски в грузовике. Выстрел - и он ловко
занял место в середине. С секунду я еще видел его красно-белую майку, а
затем, пробившись через толпу, вернулся в закусочную. Едва успел
проглотить мороженое, как объявили финиш первого этапа.
Мы с Бу-Бу бросились наружу и увидели Микки в группе с Дефиделем,
Мажорком и тулонцем, победившим в Пюже-Тенье двумя неделями раньше. Микки
выглядел королем. Бу-Бу огорчился, что Микки не стремится выиграть первый
же этап и не получит премию, но я возразил: этапов впереди еще
девятнадцать, и как-никак все решает последний. На один круг гонщикам
требовалось десять минут. При втором мы еще сидели за столом, и Бу-Бу
опять заработал локтями, пробиваясь к барьеру. Микки по-прежнему находился
рядом с тремя лидерами и легко крутил педалями, положив руки на руль. На
лице его я не увидел улыбки, как после трудного подъема. Я сказал Бу-Бу:
"Увидишь, он победит" - и повторил это Эне, когда та вернулась в зал. Она
сказала: "Я тоже этого хочу". Вспоминается ее лицо в ту минуту. Оно было
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Мичурин Артем
Жюль Верн
Ильин Андрей
Афанасьев Роман