Чтение 39–й страницы книги ~Формула Контакта~

выложит все то, что предстояло вызнать Инебелу за немногие часы, оставшиеся
до неведомого пока "гнева божьего".

Однако старик в присутствии Чапеспа был не расположен словоблудствовать
с новоиспеченной жрицей. Он еще раз, уже не целясь, поддал по лежащему телу
бывшего маляра и скороговоркой проговорил:

- Раб нескладный, не моги подымать голову и в подземелье ходи
окоротясь, аки ящер четырехлапый. Путь твой будет от развилки ходов влево,
до колодца. Приняв полные ведра, опорожняй их и заменяй пустыми. В правый
ход, что бережен должен быть по сыпучести хлипкой, не суйся - зарубят. Ну,
пошел.

Инебел схватил ведра за плетеные дужки, пополз к развилке. Что они, все
втроем тут торчать намерены?

Немой снова что-то промычал. Похоже, соображал он тут лучше других и
был наиболее опасен - как бы не заметил чего... Но тут из правого хода
вынырнул согбенный раб с полузакрытыми глазами - двигался, как не
проснувшийся. Инебел принял у него ведра и неуверенно ступил в темную щель
левого коридора.

Колодец. Где же он? А если прямо под ногами? Темно. Еще провалишься, и
тогда гадай - звать на помощь или нет? Похоже, рабы тут безгласны. Вода
плескала ему на ноги, и он не знал, виден ли он еще тем, что остались
позади. Оглянуться боялся.

Ход вдруг расширился и посветлел. Это не было убогое желтоватое пламя
смоленой головни - голубой призрачный свет сеялся сверху, серебря
плитняковые стены, по которым, журча, сбегала вода. Свет пробивался сверху,
и прямо под светоносным колодцем чернело жерло провала. Вода, змеившаяся по
стенам, гулко падала вниз. Инебел слил ведра, по шуму понял: глубоко. Поднял
голову - сиреневатое вечернее небо было затянуто сеткой каких-то паутинных
вьюнков.

Он приподнялся на цыпочки, опираясь на изрезанную уступами стену,
дотянулся до свисающих стебельков. Дернул - влажная зелень потрясла
ощущением чего-то живого, земного, несовместимого с этой могильной чернотой.

- Заснул, раб? - донесся далекий зудящий голосок.

Он бросился назад, уже не опасаясь провалов и колодцев. Завидев маяту
факела, согнулся, спрятал глаза.

- Бегай проворней, раб! - подражая визгливым интонациям старейшего,
прикрикнула Вью. Девочка входила во вкус.

- Погоняй, погоняй, - проскрипел старейший. - Загнать не бойся - когда
свершится воля Всеблагоспящих, лишние руки больше не понадобятся. Ну,
десяток-другой, чтоб мешки ворочать, не более...

Инебел по-прежнему не подымал глаз, но в узенькие щелочки между
ресницами вдруг увидел остроконечный листок - в собственной руке!

Согнулся в три погибели, схватил ведра, уже дожидавшиеся своей очереди,
кинулся по коридору. За спиной услышал старческий смешок:

- Проворен! Даром послушания наделен, да уж больно нескладен, несуразен
для подземелий. Так что...

Юноша подбежал к колодцу, выплеснул воду. Следом за водой осторожно
стряхнул с ладони зеленую веточку. Она плавно, точно нехотя нырнула в провал
колодца. И тотчас же в черной глубине что-то страшно и хищно плеснуло,
словно громадная рыба выпрыгнула из воды навстречу добыче.

Инебел отшатнулся от края.

- Ра-аб! Проворней!

Разошлась Вью. Перед новыми хозяевами выслуживается, чтоб их обоих в
этот колодец унесло! Когда ж они уберутся?

Ему повезло, да как - ушли оба жреца, но Вью... она здесь так недавно -
что она может знать?

Он обменял пустые ведра на полные, дождался, пока его напарник исчезнет
в низком лазе, и взмахнув руками, свалился ничком, - внимательный глаз
заметил бы, как сложилось при падении тело: словно согнутая ветвь, готовая
распрямиться. Но Вью была невнимательна и до забавного высокомерна, вот
только если бы Инебел расположен был сейчас забавляться...

Она подбежала к нему, затопталась на месте, примериваясь, - вспоминала,
как это ладно получилось у Неусыпного, когда он привычно поддал рабу
прямохонько под ребро. Вью не раз попадало от братьев, злобная была семейка,
не случалось дня, чтобы на ком-нибудь не срывали тягучей злобы, копящейся
целое утро за утомительно-нудным тканьем.

Так что по собственным ребрышкам помнила - несладко это, когда в самый
бочок. Скорчившееся у ее ног тело было недвижно, значит, правду говорят
жрецы, что раб - это недоумерший. Может, он и боли не чует?

Она нашла-таки место, куда бить, саданула как следует - удовольствия
никакого, только косточки на пальцах заныли от удара. И не потому, что было
велено, - за всю муку ожидания еще там, в семье, за весь страх потерять то,
что здесь.

- Встань, раб!

Инебел ждал этого, вскочил, но на сей раз осторожно, чтобы поберечь
свою голову, и успел - зажал девушке рот, так что она не успела даже
вскрикнуть. Он ждал, что она начнет сопротивляться, по меньшей мере
вгрызется в руку, зажимающую ей рот, но она обвисла покорно и безропотно -
видно, не научили еще, что делать, когда рабы бунтуют.

А может, он - первый, который вздумал бунтовать? Остальных опаивали до
состояния гада, промерзшего зябкой ночью, когда тот ни лапами, ни хвостом
шевельнуть не может, пока солнышко утреннее от бесчувствия его не отогреет.
А он уберегся... вчера. Да неужели - вчера?

Вечно было это дымное, угарное подземелье...

Он понес девушку в свой подземный лаз. Мимоходом двинул ногой по ведрам
- те перевернулись, вода зажурчала, не желая впитываться в крупный песок.
Ничего, тот, другой раб - настоящий, бессмысленный. Он ничего не разберет.

Он тащил нетяжелое послушное тело, и в темноте узкой щели странные
воспоминания непрошенно подступили и разом переполнили его. Вот так он
приподнял... Ее. Ах вы, Боги Спящие, имени-то он так и не придумал! Просто -
Она.

И Она лежала на его руках - уже тогда, после, когда он почему-то вдруг
придумал, что ему нужно скрыться, бежать, не испугать Ее...

Она была легкой - нет, не такой, как эта, - Она была такой невесомой,
словно внутри нее спрятался серебряный воздушный пузырек, подымающийся порой
с озерного дна... Она была безучастной, так и не отворившейся навстречу ему
до конца, и только живые ее волосы доверчиво льнули к его рукам...

Он присел возле колодца, опустив Вью на мокрый пол. Внизу, в смрадной
глубине, кто-то заплескался меленько-меленько, словно плавничком нетерпеливо
забил по поверхности воды.

Инебел осторожно отнял ладонь, которой зажимал губы. Вью всхлипнула, но
не закричала.

- Из чего вырастет огонь божьего гнева? - торопливо, дыша ей прямо в
похолодевшее лицо, проговорил Инебел.

- Я не была там... гнев божий гнушается женских ног, и ступать далее
развилки мне не дозволено.

- Сколько там жрецов?

- Ой, пять раз по двум рукам, а то и поболее... Она судорожно
всхлипывала - от усердия, чтобы ничего не перепутать.

- Теперь скажи, как сделать, чтобы этот божий огонь не смог разгореться?

- Ой, Инебел, как можно - теперь и Верховный Всемогущий Восгисп над тем
не властен. Одни Боги!

- Так, - сказал он и снова зажал ей рот, оглядываясь по сторонам.

Кругом ничего не было, кроме песка и камня, пришлось сорвать с нее одну
из юбок. Рванул пополам кусок драгоценной клетчатой ткани с блестящими
вплетениями осочьей травы, одним лоскутом стянул руки, другой пошел на то,
чтобы заткнуть рот. И ловко как получилось, словно весь свой век только этим
и занимался...

Отпихнул девушку от края колодца, чтобы ненароком не сползла туда,
елозя. Бесшумно кинулся обратно - полные ведра уже ждали его, он их
опорожнил прямо в правый низкий лаз. Оттуда явственно доносился сдержанный
говор - словно торопили друг друга... Кинулся к куче песка, разгреб верхний
слой - вот оно: запретная чужая рука, совсем как у нездешних. Плоская, с
зазубринами... Не глина, не дерево, не раковина, и откуда такое - неведомо,
сейчас из этой блестящей холодной штуки всего пять-шесть "нечестивцев", да и
то в самых близких к храму домах. Рванул странную вещь - тяжелая. А ведь
такой чужой рукой и жрецов раскидать - плевое дело.

А вот и один - легок на помине!

Инебел не успел как следует разглядеть выметнувшуюся на свет фигуру,
как руки его сами собой вскинули странное орудие над головой и с размаху
опустили небывалую тяжесть на плечо вбежавшему.

Литое зазубренное лезвие непривычно потянуло его за собой вверх, затем
вперед и вниз, и Инебел, не удержавшись, ткнулся лицом прямо в рассеченное
тело. Он с омерзением прянул в сторону, и тут перед ним возникли еще одни
тощие ноги и пара ведер. Он вскинул голову, ужасаясь только тому, что снизу
размахнуться уже не удастся, а вскочить он не успеет, ударят ведром. Но на
черном, как храмовые ступени, едва различимом в сумраке лице жутко, как
бельма,, светились белки полузакатившихся глаз, и Инебел, переведя дух,
дернул к себе одно из ведер и, наклонив, вылил всю воду себе на голову.

Тощие ноги потоптались, пока он опорожнял и второе ведро, затем
закачались несгибающиеся руки, нашаривая дужки, и водонос исчез.

Лежащего тела он так и не заметил.

Юноша оттащил мягкий куль к дыре колодца и, не задумавшись - не жив ли
еще? - столкнул вниз по склизкому краю. Снизу плеснуло, да так, что пол под
ногами дрогнул - исполинские подводные гады рвали добычу, а может быть, и
друг друга. Пока плеск не утих, Инебел стоял над колодцем в каком-то
оцепенении. Вот он убил. Мало того, убил страшно: чужой рукой. И не
кого-нибудь - жреца. Раньше просидел бы от одного солнца до другого,
ужасаясь содеянному. Раньше.

Нет больше этого "раньше". Он прошел через смерть, и Боги - какие вот
только, не разберешь, - вынули из него большую часть души. Остался твердый