мимо дома, не заглянув туда. Шаг ее убыстрился. Ее разбирало
любопытство.
уехать, а банку старый дом без надобности. Он землю отнимал".
подошве холма и перед утонувшим в грязи въездом на ферму вдруг стала.
Следы Хуана вели туда. Она прошла еще немного по дороге,- посмотреть, не
выходят ли они с фермы, но никаких следов больше не увидела.
шоссе. Телефона тут быть не может". Сообразив, что происходит что-то
непонятное, да и сам человек этот ей почти неизвестен, она
насторожилась. Она медленно вернулась ко входу и сошла на траву, чтобы
гравий не шуршал под ногами.
газетные сообщения об убийствах в таких местах. От страха у нее встал
ком в горле. "Ну и что,- утешила она себя,- могу повернуться и уйти.
Никто меня не держит. Никто туда не загоняет, но знаю, что надо
заглянуть. Знаю, что не уйду. Наверно, те убитые девушки тоже могли
уйти. Наверно, сами напросились".
зарезанная, и что-то в этой картине ей показалось смешным... вот что - в
очках лежит. А что она знает про Хуана? У него жена и небольшое дело. Ей
вспомнился один заголовок: "Отец троих детей - садист-убийца. Пастор
убил хористку". Почему, интересно, убивают столько хористок и
органистов? Как видно, с хоровым пением связана большая профессиональная
вредность. Все время за органами находят задушенных хористок. Она
засмеялась. Она знала, что войдет в дом. Протопать туда или наоборот -
подкрасться и застигнуть Хуана врасплох за его занятием? Может быть, он
просто в уборной.
тяжестью скрипнула доска. Она прошла по дому, заглядывая в шкафы. В
кухне валялась опрокинутая банка из-под перца, а в стенном шкафу спальни
забыли вешалку. Милдред наклонила голову набок, чтобы разглядеть старые
газеты с комиксами под отставшими обоями. Она пробежала полоску
"Веселого хулигана". Лошачиха Мод вскинула зад и лягнула, Сай полетел
кубарем, на штанах у Сая отпечатались копыта.
Она тихонько вернулась на крыльцо и внимательно осмотрела доски. Видны
были мокрые следы Хуана. Они привели ее в комнату и там пропали. Тогда
она подошла к открытой задней двери и выглянула. Ну что за дура - ходила
крадучись! Вот следы - ведут наружу, действительно к конюшне.
мимо старой ветряной мельницы. В конюшне остановилась, прислушалась. Ни
звука. Ей хотелось крикнуть и покончить с этим. Медленно она прошла
вдоль стойл и обогнула последнее. Глаза не сразу привыкли к потемкам.
Она стояла посередине конюшни. Все мыши попрятались. Потом она увидела
Хуана. Он лежал навзничь, закинув руки за голову. Глаза у него были
закрыты, и он дышал ровно.
виновата. Надо это запомнить. У. него свои дела. Да что за чепуха
такая?"
близоруких глазах, но все же она его видела. Медленно и осторожно она
прошла по застланному соломой полу, остановилась возле Хуана и, поставив
ногу за ногу, села по-турецки. Шрам у него на губе был белый, а дышал он
неглубоко и ровно. "Просто устал, сказала она себе.- Прилег отдохнуть и
уснул. Не надо его будить".
вернутся? Что они там будут делать? Мать рухнет. Отец даст телеграмму
губернатору - двум или трем губернаторам. Вызовет ФБР. Солоно ей придет-
ся. Но что они могут? Ей двадцать один год. Когда ее поймают, Она может
сказать: "Я совершеннолетняя и живу, как хочу. Кому какое дело?" А если
уехать в Мексику с Хуаном? Это уже совсем другая история, совсем другая.
индейской примесью, разве к нему можно подкрасться? Она оттянула углы
глаз, чтобы разглядеть его лицо. Лицо, дубленое, в шрамах, но хорошее
лицо, подумала она. Губы полные и насмешливые, но добрые. С женщиной он
должен быть мягким. Вытерпит он с ней вряд ли долго, но будет ласков.
Хотя жена, страшная эта жена, ее-то он терпит? И бог знает сколько лет.
Она, наверно, была хорошенькая, когда они поженились, а сейчас уродина.
Что там у них вышло? Как эта страшная баба его удержала? Может быть, он
такой же, как все, как ее отец. Может быть, и его держат на привязи
страхи и привычки. Милдред не понимала, как это случается с человеком,
но видела, что случается. Когда человек стареет, мельчают его страхи.
Отец боится чужой постели, иностранного языка, другой политической
партии. Отец в самом деле верит, что демократическая партия - подрывная
организация, которая приведет страну к развалу и отдаст ее бородатым
коммунистам. Он боится своих друзей, а друзья боятся его. Трус на трусе,
трусом погоняет.
будет становиться с возрастом только крепче и жилистее. Брюки у него
намокли от дождя и облепили ноги. В нем была опрятность - опрятность
механика, только что принявшего душ. Она посмотрела на его плоский живот
и широкую грудь. Она не заметила, чтобы он шевельнулся или задышал чаще,
но глаза его были открыты - он смотрел на нее. И глаза были не мутные со
сна, а ясные.
тех пор, как вошла в конюшню. Невольно она начала объяснять:
пройтись до шоссе и перехватить машину. Д тут увидела этот старый дом. Я
люблю старые дома.
сторону, старательно прикрыла юбкой колени. В ногах закололо, когда
кровь побежала по жилам.
бок и подпер щеку рукой. В глазах у него возник темный блеск, и углы рта
чуть поднялись. Лицо у него жесткое, подумала она. Через эти глаза в
голову не проникнешь. Либо все на виду, либо, наоборот, так запрятано,
что вообще проникнуть нельзя.
была взвинчена.- Не могу понять. Вам здесь не место. В смысле - в
автобусе. Ваше место где-то не здесь.
сходились лацканы пальто.
странная мысль. Я подумала, а что, если вы не вернетесь, пойдете дальше,
может быть, обратно в Мексику? Я представляю себе, что на вашем месте
могла бы так сделать.
автобусе - должна быть довольно скучной после... ну, после Мексики.
бы не умерли. - А как по-вашему, что стало бы с моей женой?
скажу. Она никому не нравится, кроме меня. А мне еще потому нравится,
что не нравится никому.- Он ухмыльнулся. "Ну и врун",- сказал он себе.
голову, что я тоже могу убежать. Исчезну и буду жить сама по себе, и...
ну, больше не видеть никого из знакомых.- Она поднялась на колени, потом
села, вытянув ноги в другую сторону.
юбкой. Она дернулась, когда рука потянулась к ней, потом смущенно
приняла прежнюю позу.
сказала она.
бросило в жар.
думайте, что из-за вас. Я сама. Я знаю, чего хочу. Вы мне даже не
нравитесь. От вас пахнет козлом.- Ее голос продолжал с запинкой: - Вы не
знаете, какой жизнью я живу. Я совсем одна. Никому ничего нельзя
рассказывать.