Чтение 39–й страницы книги ~Вторая древнейшая~

посланных мне судьбой?

Героем дальнейшего повествования был Вячеслав Иванов, которого все звали
Комой, и я так звал. Кома был (и, слава Богу, есть!) человеком мягким,
доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным господином;
именно так о нем отзывались мои соседи, а не я сам (мне надо было еще
заслужить право награждать людей высокими оценками). Добавлю к сказанному,
чтобы завершить портрет моего героя: Кома считался литератором широкого
профиля: и сам писал, и прекрасно знал историю литературы, и критикой
"баловался". И все это при феноменальных энциклопедических знаниях и
рафинированной интеллигентности.

И вот, представьте, однажды в обеденный зал вдруг вошел всем известный
писатель, только что приехавший в Дом творчества из Ленин-града. Он тоже
"герой" моего рассказа, но в кавычках, его фамилию я не решусь назвать (его
уже нет на этом свете), - зачем тревожить имя человека, неспособного
объясниться? Оглянув переполненный зал и сделав общий поклон, вошедший,
решительными шагами, целенаправленно, направился к нашему столику. При этом
радостно улыбаясь и распахнув руки, как будто готовился обнять весь мир, а
вовсе не намеченную заранее жертву. Шел он именно к Коме Иванову. Затем
произошло то, во имя чего я и затеял разговор: визитер близко подошел к
Коме, весь сияя и протягивая обе руки. Кома поднялся, наклонил голову
вперед, как молодой бычок, не желающий идти в стойло (сравнение не точное,
но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг побледнел, заложил
руки за спину и произнес тихо, но твердо и отчетливо: "Извините, я не могу
подать вам руки". И тут же сел за стол: "прием окончен". Ленинградец
оглянулся вокруг, помаялся немного и сконфуженно ретировался; больше мы его
в "Малеевке" не видели. Какова была причина у Комы, я не знаю, но уверен,
что была, и очень серьезная. Если бы сказал, мы, уверен, любое объяснение
приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.

Факт остается фактом: урок принципиальности и бескомпромиссности был
преподан - наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное
недоумение и вопросительный взгляд на соседей по столику. Поймав этот,
неозвученный мною, вопрос, Владимир Тендряков одними губами беззвучно,
сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: "Долг чести".

Больше мы к этому эпизоду не возвращались, как заговорщики, принявшие
обет молчания.

А теперь, читатель, прошу вас перенестись мысленно в иное время и в
другую обстановку: Центральный Дом литераторов на улице Горького, середина
семидесятых годов, выборы нового секретариата Союза писателей. Только что
завершилось голосование, и притомившиеся участники потянулись по домам в
надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь. И я в
ней. Рядом - любимый мною театральный критик (его уже нет с нами, возраст и
болезни безжалостно пропалывают человеческое поголовье), который был
известен своей способностью всегда попадать в неловкую ситуацию, при этом
никогда не желая кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким он
казался наивным, трогательным человеком: вечером, проспав в той же
"Малеевке" начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, лучезарно всем
улыбаясь, воскликнул: "Доброе утро!")

Так вот, этот мой безобидный коллега спрашивает меня: "Ты его вычеркнул?"
Кем был "он", все мы знали без лишних слов. И молча, делая лаконичный жест
рукой по горлу, я произнес звук, понятный всем, который сейчас изображу так:
"кгх!". Вот этот звук и сопровождал мое "харакири" по собственному горлу. И
тут черт дернул меня спросить миролюбивого друга: "А ты?" Он не только
"кгх"-рыкнул, но еще добавил вслух: "Эту стерву". И оглянулся: прямо за ним
стоял в очереди "он"! Я обомлел, отлично зная (как и все остальные), какие
гадости умеет делать этот зловредный литератор. (Не называю конкретных
фамилий не только из-за того, что моих героев нет на свете, а потому еще,
что вообще не умею передавать что-то сплетнеобразное, которое обычно
преподносят "с именами наперевес".)

На моих глазах все мгновенно преобразилось: мой милый коллега осклабился,
изобразил лицом саму сладость, как будто кто-то положил ему в рот халву.
Какое удовольствие, какая радость, и все это без слов, одной физиономией и
выражением глаз. Как счастлив я созерцать тебя, мой дорогой учитель и друг!
А вслед за этой пантомимой троекратный традиционный российский поцелуй "губ
в губы". Вновь получилось "доброе утро", сказанное вечером. На всех -
воистину! - не угодишь. Тем более что не всегда усмотришь, кто за кем стоит
в очереди - то ли за пальто, то ли за должностью, то ли за
благорасположением. Пардон, месье. И вам пардон: обмишурился.

Когда сегодня я вижу по телевизору бесконечные встречи и проводы наших
высокопоставленных мужей да еще с поцелуями, всегда вспоминаю своего
всеядного милого друга с его любимой "стервой".

Долг чести? Напоминание об этом всегда актуально.

Скажу еще одну фразу и поставлю точку: долгов у каждого из нас много, а
честь - одна.

Век. 1999, 30 июля

Примечание. Наш юмористический экскурс окончен, хотя я не уверен, что
всех читателей он приведет в состояние безудержного смеха. Зато появился
повод улыбнуться (увы, с горечью): наш плотоядный период жизни изобрел
очередной журналистский жанр, скоро вошедший в моду (особенно в
правоохранительных службах): я говорю о доносах. К сожалению, хоть плачьте,
хоть смейтесь, но мы стали говорить в газетах и вещать по радио и
телевидению "обвинительные заключения", связанные с конкретными именами и
фамилиями. Как быстро забыли журналисты, что наша святая обязанность прежде
всего защищать людей. К кому еще, пройдя все официальные инстанции,
обращается народ с просьбой помочь найти справедливость и защиту от
произвола? К нам, журналистам, идут люди.

Помню, в добрые старые времена в "Комсомольской правде" процветал некий
"обличитель" (правда, не в штате), исправно приносил и публиковал
простенькие материалы с нехитрым содержанием. Например: возле книжного
магазина на Кузнецком мосту происходит подпольная торговля редкими книгами.
Среди замеченных спекулянтов были (через двоеточие) десяток фамилий, да еще
с расшифровкой: кто, где-кем работает. И вся статья почему-то называлась в
редакции "фельетоном".

Чистый донос! Сегодня мало таких? Никакой аналитики, ни попытки осмыслить
явление, ответить на традиционные журналистские вопросы: "почему" и "что
делать": только всепоглощающее желание дать (кому?!) "адресок" виновного
(без суда и следствия), но установленного самолично журналистом. Пруд пруди
таких озвученных и пропечатанных "героев". Не нуждающихся в доказательствах
при обнародовании.

Наши собратья-журналисты готовы работать вдохновенно, не боясь
ответственности перед судом, разбирающим дела о чьей-то пострадавшей чести и
достоинстве, но и не без страха получить пулю возмездия в лоб. Есть у нашего
брата весьма профессиональный жанр "журналистского расследования", но именно
расследования, требующего у исполнителя и смелости, и ума.

А уж если прельщает кого-то из молодых жареный факт, не стоит ли испытать
свою судьбу не в журналистике, а в специальных службах (вы понимаете, что я
имею в виду?), при чем тут журналистика? Эти профессии действительно
родственны, и методы бывают одинаковыми, и риск равен, но зачем хорошему
сыщику называть себя журналистом, а журналисту - разоблачителем? Функции,
говорят, совпадают? У кого как. Но мухи у каждой профессии - свои. Мы и
прежде касались этой проблемы, но не грех еще раз (и не два!) ее тронуть.

А теперь пора двинуться дальше по нашей профессиональной дороге.

Создание концепции

От "холодно" к "горячо"

В письме, пришедшем в редакцию, содержался следующий факт. На крупном
сибирском заводе уличен во взяточничестве секретарь комитета комсомола.
Взятки он брал, участвуя как представитель общественности при распределении
квартир. Все. Фамилия есть, адрес, название завода.

Какова тема? С каким набором мыслей может отправиться в командировку
журналист, сотрудник молодежной газеты?

Начнем с простых вариантов.

1. "Брать взятки плохо" - мысль достойная, правильная, но очень уж
тривиальная. Столько писано-переписано на эту тему, что стоит ли нам,
"думающим" журналистам, прибавлять еще один материал, увеличивая количество,
а не качество опубликованного? Стоит ли провозглашать все ту же банальную
истину?

2. "Почему человек стал взяточником?" - это уже интересней, хотя бы
потому, что мы не просто ограничимся констатацией факта, а сделаем попытку
поискать причины. Действительно, случайно или не случайно событие? Быть
может, секретарь запутался? В чем же и почему? Или какие-то люди его
запутали, например жена с непомерными требованиями или "друзья" в кавычках?
Или обстоятельства - но какие? А может, перед глазами молодого человека был
чей-то "привлекательный" пример, оставшийся безнаказанным?

В принципе во всем этом можно разобраться. Но не забудем: речь идет о
молодом человеке - раз, и речь идет о молодежной газете - два. Не
обезличивается ли "наша" молодежная специфика, не теряется ли "наш"
молодежный поворот? Если мы поставим вопрос о причинах взяточничества
"вообще", с одинаковым успехом можно брать в "герои" и врача, обремененного
семьей, и старого железнодорожного кассира, и торгового работника, и
сотрудника жилотдела исполкома, а здесь - комсомольский вожак, почти юноша!

3. Хорошо, подумаем в этом направлении. Стало быть, почти юноша.
Вероятно, лишенный жизненного опыта человек. И уже взяточник! Кто его
"научил"? Когда он успел "научиться"? Не заразился ли преступным желанием,
как заражаются инфекцией, от той части общества, которая больна
взяточничеством? Не результат ли это эпидемии? Многие болезни нынче
"помолодели": появились юноши гипертоники и склеротики, двадцатилетние
импотенты, инфарктники в средней школе, гибнущие от рака в пятимесячном
возрасте, - вот и коррупция "помолодела"! А что, это достойно внимания. Тем
более что вирусному заболеванию оказался подвержен не просто молодой
человек, а как бы защищенный дополнительной броней комсомольского вожака.