показался Сталин. Он шел не быстрым, но и не медлительным, словно бы
деловым шагом. Его военного кроя одежда, пожалуй, так с былых лет и не
переменилась: вправленные в сапоги, слегка свисающие на голенища брюки
защитного цвета, такая же куртка без каких-либо знаков. Впрочем, нет, это
была уже не куртка, а отлично сшитый китель, свободно облегающий небольшое
туловище. Даже и такие, не сразу уловимые, изменения костюма
свидетельствовали: отброшен вид солдата, проступило некое иное обличье.
будто никого не видя. Неподвижность головы была величественной. Маленький
его рост не замечался. За Сталиным, блюдя дистанцию, следовала вереница
его ближайших сподвижников. От зала он был еще заслонен кулисой, однако
возникшие на сцене аплодисменты сразу перекинулись туда.
на памяти Онисимова, он этак по-молодому оборачивался, - живым движением
протянул руку кому-то из сгрудившихся в проходе. Кому же? Рыжему доменному
мастеру. Мгновенно перед Головней расступились. Покраснела уже не только
его физиономия, но и изрытая морщинами шея. Нарядный галстук съехал набок,
старый доменщик этого не замечал. Он обеими руками затряс кисть Сталина.
Тот что-то проговорил, шевельнулись черные, еще казавшиеся густыми усы.
пленку этот миг. Вновь обретя монументальность, опять недвижно неся
голову, Сталин уже шел дальше. Рукой он как бы отмахнулся от льющегося на
него света. Послушные этому безмолвному велению, пучки лучей тотчас
несколько переменили направление.
остановился возле Головни-отца для рукопожатия. И далее каждый в веренице,
что двигалась за Сталиным, тоже задерживался близ рыжего мастера, пожимал
ему руку. Казалось, все они без рассуждений единообразно исполняли
команду. Мастер сперва все улыбался, потом на его красном лице, которое с
удивительной непосредственностью передавало внутреннюю жизнь, выразилось
удивление, а напоследок, когда с ним за руку здоровались совсем ему
неведомые люди, он выглядел вовсе ошарашенным.
на гремящие раскаты оваций.
хлопал в ладоши и Онисимов. В какую-то минуту его потянуло шепнуть
Тевосяну: "Н-да... Непопадание в анализ".
при себе. Даже не произнес: "Н-да".
разумеется, сохранил лицо. Онисимову в этом помог один номер "Правды", что
вышел вскоре после миновавшей годовщины Октября.
Кураковки и, порасспросив о делах, сказал:
удовлетворить твое любопытство. Напечатано постановление Совнаркома о
самовольных нарушениях технологического режима в машиностроительной
промышленности.
допускается... только с разрешения народного комиссара". Уяснил?
постановления рассматривать как уголовное преступление, а директоров,
главных инженеров и главных технологов заводов, допустивших эти нарушения,
предавать суду". Тебе понятно? Думаю, сможешь догадаться, кем это
подписано.
времени возобновлять в памяти. И продолжай работать. Но свои ереси забудь.
подушкам больничной кровати, все предстает Петр Головня? Зачем опять и
опять вспоминается Сталин?
болезни?
Если Онисимову впрямь отпущено совсем немного времени, то... То среди
прочих дел, которые честь верного слуги государства и партии велит ему
закончить, он обязан на что-то решиться и в отношении Петра Головни. Так
или иначе и эту страницу он должен оставить в ажуре.
42
профессор Владимир Петрович Фоменко.
Соловьева, к тому же еще и бородатый, Владимир Петрович умел соединить
твердость, определенность решений с успокоительным ласковым мурлыканьем и
обычно снискивал доверие, располагал к себе больного.
был в равной степени знаток и своей специальности врача-терапевта и
особенного медицинского делопроизводства, составившего целые тома, всегда
готовые для предъявления любой проверке или следствию. Неписаный закон:
"Если человек умрет, то пусть умрет по правилам", - был вполне усвоен
Владимиром Петровичем. Грозы, разражавшиеся в ушедшие времена над врачами,
обходили его. Он знал, что коллеги дали ему прозвание "колобок". Что же,
он не прочь этак именоваться. Не прочь, и повторить порой в уме лихое
присловье колобка: "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, я от волка ушел,
и от тебя, косой, уйду".
халате, обрисовывающем богатырские плечи и громадный живот, наведался к
Александру Леонтьевичу. Тот, одетый, как на службе, - в пиджаке, в свежей
белейшей сорочке с накрахмаленным воротничком, - сидел за письменным
столом над присланными ему газетами Тишландии: он уже мог, пробыв там
полгода, со словарем разбирать текст.
замурлыкал профессор. - Ежели тянет к работе, дело идет, стало быть, к
лучшему. Это, по наблюдениям нашего брата, лекаря-практика, самый добрый
признак. Ну-ка, погляжу на вас с окна.
скулах, на чисто выбритых щеках Онисимова. Казалось, больной вот только
что лежал, уткнувшись лицом в сухую землю, оставившую свой серый пыльный
след.
ошибаюсь, прибавляете?
Онисимова, но Владимир Петрович хотел якобы непроизвольно сделать на этом
ударение.
Владимир Петрович, вам спасибо.
никаких снотворных он в больнице пока не просил и не получал. "Колобок" не
выдал ничем недоумения, лишь маленькие глазки на миг воззрились в потолок.
скажите, как боли? Не поменьше ли?
применяю то, что вы мне прописали.
Заточенный в палате дипломат как бы в знак признательности улыбнулся.
Красные крупные губы, живые блестящие глазки бородача, заведующего
отделением, изобразили в ответ добродушную улыбку. Однако под ней
пряталось замешательство. "Вы мне прописали". Но что, собственно, он
прописал? Обезболивающие средства Онисимову пока не давали, их очередь не
наступила. Что же в таком разе? Неужели запамятовал, черт побери? Он вновь
прибегнул к междометиям:
ваше сердечко.
набрал немного веса, однако слой жирка, ранее приметный, был уже слизан
болезнью. Вдоль узкой исхудалой спины прорисовался позвоночник. Плечи тоже
заострились. Профессор основательно, неторопливо выслушал с разных сторон
грудную клетку больного.
отвяжутся. Это упорнейшая штука, очаговая пневмония. Одевайтесь, Александр
Леонтьевич. Исследований достаточно, картина нам ясна. В больнице,
дорогой, вас уже незачем держать.
выдал. Не переспросил. Не насторожил бородача. Тот продолжал:
Василенко Иван
Самойлова Елена
Посняков Андрей
Суворов Виктор
Глуховский Дмитрий
Ильин Андрей