протискивался вверх над краем стола, -- я быстро ткнул в khknbn-черный
зашитый шрам, шириной с длинную сторону игральной карты.
это всегда помогало. -- Ну ладно. Чтоб ты отвязался. Но только коротко. -- И
Герберт снова сел. -- Было это в тридцатом году на Рождество. В порту все
затихло. Грузчики стояли на каждом углу и соревновались, кто дальше плюнет.
После полуночной мессы -- а у нас уже и пунш был готов -- из моряцкой
церкви, что напротив, потекли причесанные, все в синем и в лаке шведы и
финны. Я сразу почувствовал, что дело пахнет керосином, стою себе в дверях,
гляжу на эти уж до того благочестивые рожи, думаю, чего это они все пуговицы
теребят, -- а тут оно и началось. "Ножи-то длинные, а ночь- то короткая!" Ну
финны и шведы, они всегда не больно жало вали друг дружку. Только причем
здесь Герберт Тручински, я, хоть убей, не пойму. Просто он такой заводной.
Где какая каша заварится -- а он уже тут как тут, словно его шилом кольнуло.
Я прыг от дверей, а Штарбуш мне и кричит вдогонку: "Осторожней, Герберт!" --
но и у Герберта есть своя боевая задача, он хочет вызволить пастора, щуплый
такой парнишка, только-только приехал из Мальме, из семинарии, и ни разу еще
не служил рождественскую мессу с финнами и шведами в одной церкви, Герберт
хочет ему помочь, чтобы тот живехонек и здоровехонек вернулся домой, но не
успел я ухватить Божия человека за суконце, как у меня уже в спине что-то
торчало. Я еще подумал: "С Новым годом вас!" -- хотя на дворе было
Рождество. А как пришел в себя, лежу это я у нас прямо на стойке, и моя
распрекрасная кровь задаром льется в пивные кружки, и Штарбуш уже спешит с
аптечкой от Красного Креста и желает оказать мне так называемую первую
помощь. -- И чего было соваться? -- рассердилась мамаша Тручински и
выдернула спицу из своего пучка. -- Сам-то ведь никогда в церковь не ходил.
Наоборот даже. Герберт отмахнулся, затем, не поднимая подтяжек и волоча за
собой рубашку, побрел в уборную. Сердито побрел и сердито сказал по дороге:
"Вот он, этот шрам", словом, двинулся в путь так, словно этим походом хотел
раз и навсегда отмежеваться от церкви и связанной с ней поножовщины, словно
сортир был именно тем местом, где человек становится вольнодумцем либо
укрепляется в своем вольнодумстве. Несколько недель спустя я застал Герберта
неразговорчивым и не готовым отвечать на вопросы. Мрачным показался он мне,
хотя на спине у него и не было привычной повязки. Более того, я увидел, что
он вполне нормально лежит на спине, в гостиной, на софе, а не как раненый в
своей постели, но тем не менее он производил впечатление тяжелораненого. Я
слышал, как Герберт вздыхает, как он обращается к Богу, к Марксу и к
Энгельсу и клянет все на свете. Время от времени он выбрасывал кверху кулак,
потом ронял его на грудь, проделывал то же с другим кулаком, -- словом, бил
себя в грудь, словно католик, когда он кри чит: "Меа culpa, mea maxima
culpa!"1 Герберт, оказывается, убил одного латвийского капитана. Впрочем,
суд оправдал Герберта -- он, как это часто бывает у людей его профессии,
действовал в пределах необходимой обороны. Но латыш, несмотря на
оправдательный приговор, так и остался мертвым
был щуплый человек, да еще с больным желудком. На работу Герберт больше не
ходил. Он уволился. Хозяин трактира Штарбуш часто заглядывал к нему, садился
на софу либо к мамаше Тручински за кухонный стол, доставал из портфеля
бутылку можжевеловки для Герберта, а для мамаши полфунта необжаренных
кофейных зерен родом из Вольной гавани. Потом он пытался либо уговорить
Герберта, либо уговаривал мамашу Тручински уговорить своего сына. Но Герберт
оставался тверд -- либо мягок, можно называть и так и эдак -- и служить
кельнером больше не желал, а уж тем паче -- в Нойфарвассере, напротив
моряцкой церкви. И вообще не желал больше служить кельнером. Кто служит
кельнером, того режут ножом, а кого режут ножом, тот рано или поздно убьет
маленького латвийского капитана только потому, что захочет оттолкнуть этого
капитана, только потому, что не захочет, чтобы латвийский нож наряду со
всеми финскими, шведскими, польскими, вольногородскими и имперскими ножами
прибавил латвийский шрам на вдоль и поперек исполосованной спине некоего
Герберта Тручински. -- Уж лучше я пойду в таможенники, чем снова заделаюсь
кельнером в Нойфарвассере, -- сказал Герберт. Но он не пошел в таможенники.
НИОБЕЯ
закрыты границы между Польшей и Вольным городом Данциг. Теперь моя бабушка
не могла по базарным дням приезжать на пригородном поезде в Лангфур, и ей
пришлось закрыть свою палатку. Она, если можно так выразиться, осталась
сидеть на своих яйцах, не имея, однако, особого желания их высиживать. В
порту возносилась к небу вонь от селедок, товар копился, государственные
мужи проводили встречи и были едины в своих решениях, только мой безработный
друг Герберт страдал разочарованностью, лежа на софе, и как истинный
мыслитель предавался раздумьям
зеленые мундиры и зеленую границу, которую стоило охранять. Герберт не пошел
в таможню, Герберт не вернулся в кельнеры, Герберт желал лежать на софе и
размышлять.
Она хоть и не пыталась по наущению хозяина Штарбуша уговорить Герберта снова
начать в Фарвассере, зато она тоже считала, что Герберта надо поднять с
софы. Да ему и самому прискучила их двухкомнатная квартира, он размышлял
теперь только для виду, в один прекрасный день начал читать объявления в
"Новейших вестях" и -- хоть и не без отвращения -- в "Форпосте", отыскивая
работу в порту.
кроме достойных его занятий в портовом пригороде, искать источники побочных
доходов? Поиски места, случайная работенка, закапывание протухших селедок? Я
не мог представить себе Герберта, стоящего на молу, плюющего на чаек,
балующегося табачком. У меня возникла идея, я вполне мог бы создать вместе с
Гербертом совместное предприятие: два часа напряженнейшей работы раз в
неделю или даже в leqv -- и мы стали бы обеспеченными людьми. Оскар,
приобретший большой опыт в этой сфере, мог бы своим все еще алмазным голосом
взрезать витрины с достойной внимания выкладкой, а заодно стоял бы на
стреме, Герберт же тотчас, как это говорят, оказывался бы под рукой. Нам не
понадобились бы сварочные аппараты, дубликаты ключей, ящики с инструментами.
Мы обходились бы без кастета и без огнестрельного оружия. "Черный ворон" и
мы -- это были два отдельно существующих мира, которым не к чему
соприкасаться. А Меркурий, бог торговли и воровства, благословил бы нас, ибо
я, рожденный под знаком Девы, обладал его печатью, которой при случае
припечатывал твердые предметы. Не имеет смысла замалчивать данный эпизод.
Изложу его вкратце -- и не надо считать это добровольным признанием: Герберт
и я за то время, пока он ходил без работы, предприняли два обычных масштабов
вторжения в деликатесные лавки и одно чрезвычайное -- в меховой магазин: три
чернобурки, одна нерпа, одна каракулевая муфта и красивое, хоть и не слишком
дорогое пальто из жеребка, которое, наверное, с превеликим удовольствием
носила бы моя бедная матушка, -- так выглядел наш улов. И если мы в
дальнейшем отказались от хищений, то не столько из-за неуместного, однако же
временами докучливого чувства вины, сколько из-за растущих трудностей со
сбытом нашего улова. Чтобы выгодно продать добро, Герберту надо было снова
ездить в Ной-фарвассер, ибо только в портовом пригороде водились подходящие
посредники. Но поскольку упомянутая местность снова и снова напоминала ему о
щуплом и страдающем болезнью желудка латвийском капитане, он сбагривал наше
добро где попало: на Шихаугассе, у Хакелевского завода, на Бюргервизен,
везде -- только не в Фарвассере, где меха ушли бы за милую душу. Вот почему
сбыт добычи настолько затягивался, что товары из деликатесных лавок оседали
в конце концов на кухне у мамаши Тручински, и даже каракулевую муфту он ей
подарил, вернее -- пытался подарить. Завидев муфту, мамаша Тручински
настроилась на серьезный лад. Хотя она безропотно принимала продукты, думая,
может быть, о не запрещенной законом краже для утоления голода, но муфта
означала роскошь, а роскошь означала легкомыслие, а легкомыслие означало
тюрьму. Так просто -- и так верно -- рассуждала мамаша Тручински, она
сделала мышиные глазки, выдернула спицу из своего узелка волос и сказала со
спицей в руках: "Ты еще кончишь так же, как кончил твой отец", после чего
подсунула Герберту не то "Новейшие вести", не то "Форпост", что, если
выразить словами, означало: а сейчас ты пойдешь и подыщешь себе приличное
место, не какую-нибудь там случайную халтурку, не то я для тебя стряпать не
стану. Герберт еще с неделю провалялся на диване, пред назначенном для
размышлений, брюзжал и не желал беседовать ни о рубцах, ни об искушении
многообещающих витрин. Я отнесся к своему другу с полным пониманием, дал ему
возможность избыть до дна остатки душевных терзаний, сам околачивался у
часовщика Лаубшада, среди его пожирающих время часов, еще раз попытал
счастья у музыканта Мейна, но этот не позволял себе больше ни единой
рюмашки, скакал со своей трубой лишь по нотам кавалерийской капеллы
штурмовиков, был с виду ухоженный и бодрый, тогда как четыре его кошки,
пережиток хоть и запойных, но чрезвычайно музыкальных времен, хирели от
oknuncn питания. Зато Мацерата, который, пока жива была матушка, выпивал
только за компанию, я частенько заставал по вечерам с остекленелым взглядом
за маленькой стопочкой. Он листал альбом с фотографиями, как делаю сейчас я,
пытаясь оживить бедную матушку на маленьких, лучше или хуже освещенных
квадратиках, к полуночи приходил от слез в должное настроение и взывал то к
Гитлеру, то к Бетховену, которые по-прежнему мрачно висели друг против
друга, взывал, переходя на доверительное "ты", и вроде бы получал ответ от
глухого гения, в то время как трезвенник фюрер помалкивал, ибо Мацерат,
мелкий, пьяный целленляйтер, был недостоин забот провидения. В один из
вторников -- такие точные воспоминания дарует мне барабан -- дело вызрело
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Каменистый Артем
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Плотников Александр