Чтение 39–й страницы книги ~Свобода~

иначе. Ищу способ уберечься, если по стране -- а то и не по ней одной --
покатится очередная красная волна.

Говорят, рубеж тысячелетий обещает великие перемены; они уже идут.
Новые истины вроде бы и слову не по зубам, слово уступает языку образов, --
идеи, которые некогда мой друг азартно и одиноко преследовал даже на белых
полях Антарктиды, успели стать общим местом салонных рассуждений. Говорят,
тут есть логика катастрофы. Философствую я, словно старая дама, то и дело
что-нибудь теряющая и вынужденная разыскивать: очки или связку ключей. Но
готов согласиться, что и собственный, выражаясь высокопарно, жизненный путь
нахожу куда реже размеченным оформленными мыслями и завершенными действиями,
нежели пейзажами, картинами и мизансценами... Я начинал это повествование
как цепочку забавных историй. Не подозревал, что, разрастаясь, оно
превратится в мое прощание с молодостью.

В середине мая, когда, по всем подсчетам, возвращение хозяина с
подругой, настоящей полярной бородой и чучелом пингвина под мышкой ожидалось
со дня на день, я получал первые гонорары за свои компьютерные труды, хотя
на "ты" с техникой будущего еще не стал: мне нужны были советы, и я теребил
одного за другим прежних знакомых, с этими делами связанных. Звали в гости
-- не кочевряжился. Жил теперь открыто, насколько это было возможно при том,
что минимум три раза в неделю я строго отправлялся на работу: туда -- часов
в девять вечера, оттуда -- где-то к обеду, чтобы рассосалась утренняя толчея
в транспорте.

Уже определилось -- и весьма удачно, -- куда мне предстоит переехать.
Каждую весну я навещал на даче в близкой подмосковной Немчиновке свою
пожилую родственницу. Она проводила там круглый год, поскольку серьезным
ничем не хворала и дом был теплый, а московскую квартиру оставила тоже давно
не молодой бессемейной дочери. Собравшись в Немчиновку на майские праздники,
я решил справиться у дочери, нет ли каких перемен и что еще помимо торта и
цветов необходимо привезти, -- и узнал, что старушка зимой еще переселилась
обратно в Москву, здоровье больше не позволяло удаляться от аптек и
ведомственной поликлиники. Меня пригласили на домашние пироги. Мне
понравилось у них -- лампы под абажуром, старые весомые книги и фарфор с
внутренним светом. Наконец-то я вел разговор, который никого ни к чему не
обязывал, -- так беседуют с хорошими попутчиками в поезде -- людьми милыми и
случайными. Рассказывал о себе. Объяснял, что компьютер -- не робот-убийца,
а похож скорее на телевизор. Я только вскользь упомянул, что должен сейчас
срочно подыскивать себе жилье. И тут они стали обсуждать друг с другом: ведь
я мог бы занять опустевшую дачу. Они опасались надолго бросать ее без
присмотра. Пока что весь дом в моем распоряжении; если же летом они все-таки
отважатся пустить дачников -- какую-нибудь интеллигентную семью с детишками,
-- мне придется следить за порядком из просторного мезонина с отдельным
входом. Само собой, я ответил -- да. И мне бы не медлить с переездом, но я
все тянул, все еще будто надеялся не трогаясь с места дождаться -- бог знает
чего...

Однажды позвонила прикатившая из Риги двоюродная сестра хозяина. Была
удивлена, услышав о путешествии брата: не то чтобы она вовсе не общалась с
родней, а вот за пять месяцев ее эти новости так и не достигли. Я предложил
ей, если ее не смущает моя компания, остановиться здесь, как она это делала
и раньше. Мы подружились год назад: она работала редактором архивного отдела
рижского радио и ее командировали в Москву. Днем она копалась в архивных
пленках, по вечерам мы что-нибудь посещали втроем: шумные театральные
постановки или в Музее кино смотрели "Нибелунгов" и "Доктора Мабузе" под
живого тапера, или просто садились на прогулочный водомет и плавали по реке.
В череду культурных мероприятий я вклинил скромный день рождения. Кроме нее
с братом заманил попить-поесть бывшего сокурсника -- накануне мы повстречали
его в театре, -- не особо компанейского, но интересного уже тем, что из всех
моих институтских знакомых он единственный оказался инженером по призванию и
продолжал самозабвенно корпеть в НИИ, не соблазнившись ни свободными
искусствами, ни дозволенной коммерцией, ни должностями и зарплатой в новых
фирмах. Он и рижанка явно положили глаз друг на друга. Но инженер, увалень,
-- хоть бы свидание ей назначил! А впоследствии оба расспрашивали меня: кто
да что... Вообще я равнодушен к чужому счастью. Однако у меня есть вкус к
совпадениям. Ее звонок раздался всего за пару часов до того, как мы с
инженером должны были пересечься, -- он скопировал мне фирменные руководства
к издательским программам. Выловить его на службе стоило труда -- меня
отсылали с номера на номер. В помещении, где он взял трубку, что-то отчаянно
и часто пищало -- словно раненая мышь.

Я сообщил, кто придет сегодня.

-- А мне, -- спросил он, -- можно?

Я дал адрес.

-- Как там у тебя? Притон?

-- Почему притон? -- оскорбился я. -- Вполне прилично. Правда, краны
текут. Прокладки менял. Не помогает.

Мне, конечно, было известно, что мой однокашник -- мастеровой от
природы. Но я не предполагал, что он примчится с набором инструментов и
электрической дрелью, дабы пыточного вида сверлом яростно растачивать
вентили в смесителях. Даже слив воды в унитазе он отрегулировал.
Прибалтийская муза застала его на коленях с отверткой в руках -- возле
искрящей розетки.

Нам выпала незабываемая ночь. Мы от души веселились. Инженер, в ударе,
представлял пантомимически триггер с мультивибратором и разыгрывал в лицах
анекдоты из жизни трех поколений своей чудаковатой фамилии. Мы с ним
вспоминали институт, странности преподавателей; она -- Тартуский
университет, брошенный на втором курсе. Выпивали умеренно. Уже под утро я
спохватился, что им пора побыть наедине. Сказал: пройдусь, куплю
растворимого кофе к завтраку. Теперь удобно -- на привокзальной площади
ночных ларьков пооткрывалось не меньше десятка. Я шел дворами, начинало
светать. В скверике, по двое, по трое на лавках, подложив под голову обувь и
предъявляя миру дырки на носках, спали люди, приехавшие торговать на здешней
толкучке: у вокзала, на Тишинке или на окрестных улицах. Во сне они чмокали
губами и ощупывали подле свою поклажу: сумки, узлы, мешки.

Я взял в палатке кофе, взял банку югославской ветчины. И себе --
чекушку: посидеть еще на кухне, когда мои влюбленные уснут. Заморосил дождь,
чуть ли не первый нынешней весной, пригрозил ливнем (так новорожденный
ужонок, пугая присунувшихся к нему любопытных мальчишек, кидается во все
стороны и страшно разевает пасть, притворяясь гадюкой) -- но через пять
минут перестал. Я боялся нагрянуть раньше времени и по пути обратно делал
лишние крюки. Тяжелая ветчина оттягивала карман и стучала в печень. Я
перекурил в песочнице, покачался на детских качелях. К дому попал с тыла и
огибал его по асфальтовой дорожке под самыми окнами.

И тут сзади кто-то окликнул меня:

-- Эй!

Из углового окна, всклоченный, в майке, свесился по пояс долларовый
сосед.

-- Я смотрю, ты круги закладываешь... -- Он покрутил пятерней возле
уха. -- Мысли? Покоя не дают?

-- Мешаю чем-нибудь?

-- Чем ты можешь мешать? Наоборот. -- Он на мгновение пропал, вынырнул
опять и показал мне непочатую узкую бутылку "Белого аиста". --
Присоединиться не желаешь?

Я пожал плечами.

-- С удовольствием. Открывай дверь...

-- Не, погоди. У меня там жена спит в комнате. Она нервная. Услышит
замок -- вскочит.

-- Не понял, -- сказал я. -- Тогда не пойду...

-- Трубу видишь?

Кусок чугунной трубы стоял прислоненный в нужном месте к стене. Судя по
всему, соседу уже доводилось им сегодня пользоваться. Я хмыкнул, поддернул
штанины и полез.

Кухня точно такая же, только почище и холодильник посовременнее.
Оклеена обоями под изразцы. На холодильнике двухкассетный магнитофон
тихонько воспроизводил "Дип перпл". Сосед отправил в раковину немытые
тарелки. Стакан с остатками красного вина опрокинул в горшок, под корень
воскового дерева. Потом пошуровал в шкафчиках и вынул для меня пиалу.

-- Нет рюмки. Тоже в комнате. Сгодится?

Я выложил ветчину на стол.

-- Тебе, -- спросил он, орудуя консервным ножом, -- квартира не нужна?

-- Нужна. То есть в каком смысле?

-- Купи мою.

Я засмеялся.

-- Ясно, -- сказал сосед. -- Ну, вздрогнем.

Вздрогнули. Закусили. И он разговорился:

-- Вчера утром ответ получили в посольстве. Все, положительное
решение... Так-то вот. Значит, не позднее августа -- фьють...

-- В Америку?

-- Ну да! Америка пустит, жди! Сперва попробовали в Германию --
бесполезно. Что остается русскому человеку? Палестины...

-- Анкета позволяет?

-- У жены. У нее родственники в Хайфе. Магазин имеют, канцелярские
принадлежности. Сик транзит глория мунди -- буду ластики продавать. Нет, ты
вообрази: она достаточно еврейка, чтобы жить в Израиле, и недостаточно -- в
Германии! Гитлер в гробу ворочается!

Он плеснул себе в стакан воды из чайника.

-- Ребенок у нас -- аллергик. В школу здешнюю вряд ли вообще сможет
ходить. Краску понюхает или там пыли наглотается -- уже дышать тяжело. К
тому же он "р" не выговаривает. Да его заклюют! Он отпор никому не способен
дать -- сразу спазм, он пугается, паника, чуть не обморок... Жена говорит:
мы обязаны обеспечить ему нормальную среду и медицину... Мы должны знать,
что он в безопасности. Говорит, устала думать, что будет момент -- и она не
сумеет его защитить... Тебе сколько лет?