Чтение 39–й страницы книги ~Избранные ходы~

если честно, сам день рождения у меня послезавтра. Просто дуэль была
сегодня. Ты обратил внимание на погоду с утра? Хочешь стихи?

Выпрямившись, она стала читать:

У России есть день -- он страшнее блокад.

В этот день, невзирая на холод,

Начинают с утра багроветь облака

И становятся черными к полудню.

И темнеть начинает, и биться об лед

Черной речки вода, как безумная,

И, вороньим крылом обмахнув небосвод,

День до срока сдает себя сумеркам.

Как в припадках падучей, дрожат небеса,

И становятся черными замети.

...Пока эхо от выстрела стихнет в лесах

И поспешно разъедутся сани...

В то время как Решетнев переминался с мысли на мысль, удивляясь ее
отсчету времени, она успела дочитать и продолжить:

-- А через два дня ты тоже приходи. Пушкин умер, но родился Пастернак.
Вот так мы втроем и совпали.

После этих слов она заметно сникла и уже через секунду заботилась об
ином, словно извинялась, что сказанное ею было интересно только ей одной.

На соседней стройке с интервалом во вздох по-дурному ухал сваебойный
агрегат. От грохота приседали свечи, зажженные специально в честь праздника,
и вздрагивали ее волосы, пышные, как после купания. Они словно вздыхали при
каждом ударе.

Движения и слова Ирины были натянутыми и походили на смех после плача,
когда губы уже преодолели судорогу всхлипов, а глаза все еще красны от
невысохших слез.

Сегодняшний день был необычен. Решетнев это чувствовал. Ирина явно
что-то затевала. Она отдавала много сил, чтобы выглядеть бодрее. Говорила
беспорядочно, постоянно срываясь с "красной нити", и складывалось
впечатление, что у нее не было даже детства.

Смысл дня рождения свелся к тому, что она, усталая, улеглась в постель.
Решетневу пришла пора уходить. Так долго у нее он еще не задерживался.

На объекте перестали забивать сваи. Ночь подернулась тишью, потом
онемела совсем. Каждый звук воспринимался в тишине как удар колокола.

-- Не уходи, -- шепнула она сквозь сон. -- Мне страшно оставаться
одной. -- И, как два последних удара ко всенощной, прозвучали слова: -- Мне
холодно.

Он укрыл ее и поцеловал. Она протянула навстречу руки как два
простеньких вопроса, на которые было трудно не ответить. В минуты
отрешенностей она много говорила -- с ее губ слетали обрывки фраз и тихие
возгласы. А когда закрывались глаза и из-под ресниц выбегали две-три
слезинки, она звала его в мир, где было полно огня и тумана. Решетневу не
верилось, что он ее спутник. Ему казалось, что он припал к узорному стеклу
и, отдышав кружочек, подсматривает чьи-то чужие движения.

Вскоре Ирина уснула, и вместе с ней уснула грусть на ее лице. Решетнев
потихоньку выбрался из объятий и засобирался домой. Между тумбочкой и столом
лежали два оброненных листочка. Это были стихи. О том, как девушка, уезжая
из города навсегда, продала любимую собаку. Пространствовав и познав ложь и
обман, девушка вернулась и решила выкупить собаку обратно. Собака зарычала.

Таких стихов Решетневу не приходилось читать. При их чтении охватывало
необъяснимое беспокойство и появлялось желание проверить листочки на свет --
нет ли в них чего-нибудь там, внутри бумаги.

На столе лежала тетрадь. Какой-то черновик. Решетнев начал
просматривать его. По мере углубления в смысл он представлял себя
спускающимся впопыхах в темный подвал по неудобной лестнице, ступеньки
которой обрываются круче и круче. Когда по ним стало невыносимо вышагивать
без риска загреметь вниз, Решетнев прочел свое имя...

Ирина встала, не открывая глаз. Решетнев вновь уложил ее, сонную, и
ушел домой.

-- Мне кажется, ее нужно хорошенько рассмешить-растормошить. Я подарю
ей сборник анекдотов. До весны ей хватит за глаза. А там и трава пойдет! --
сказал Артамонов.

-- Ты бы почитал ее стихи. Такую тоску не выветрить никакими
анекдотами. Она живет ею как чем-то насущным, -- возразил Решетнев.

-- И все-таки, чем черт не шутит.

-- Лучше, если мы как-нибудь вместе сходим к ней. Обещаешь?

После занятий Решетнев, как всегда, опять отправился к Ирине. В домике
не наблюдалось никаких перемен, словно Ирина не просыпалась в течение дня.
На столе лежало краткое руководство к завтраку, который ждал частью на
плите, частью в холодильнике. Руководством никто не воспользовался.

Он подошел к тумбочке. Раскрытая тетрадь лежала на другом месте.
Бросалась в глаза неаккуратность, с какой велись последние записи. Легко
угадывалось, что, припав к странице, Ирина спешила, страшно спешила. Словно
боялась, что, если в несколько мгновений не успеет распять себя на листе,
все излитое станет неправдой. Отсюда невыдержанность строк, скорописные
знаки и символы, похожие на стенографические.

Решетнев с трудом узнал себя в дневнике. Была запись и о том, что Ирина
поверила его пустым словам насчет полноценной жизни. Описание вчерашней ночи
прочитать было невозможно. Разборчивость сходила на нет. С попытки описания
поцелуя вместо слов шли скриптумы -- черточки, росчерки. Сочетание, похожее
на слово "спасибо", было написано в нескольких направлениях. На бумаге Ирина
как бы повторно пережила вчерашнюю ночь. Решетнев производил головой
движения, словно отряхивался от воды, и чувствовал, что куда-то уплывает и
его сознание.

В дневнике он увидел черный, запасной, вход в ее душу. И в то же время
-- главный. Ему вдруг представилась идея показать дневник врачам. Тогда они
легко определят причину болезни, и снять надоевшую тайну будет проще.

Ирина начала просыпаться. Решетнев оставил тетрадь и присел у
изголовья.

-- Что там у нас на улице? -- спросила она.

-- Как всегда, мороз.

-- Это хорошо. Ты сегодня останешься? Оставайся!

Решетнев вслушивался в ее слова и пытался найти хоть что-то подобное
записям в тетради. Но говорила она вполне доступно, даже шутила, хотя и
невпопад.

Эта ночь ничем не отличалась от предыдущей. Новым было только то, что в
минуты затмений Решетнев порывался к дневнику с чувством готовности
разгадать знаки. Ему казалось, что он в состоянии прочесть диктант
нездорового мозга -- до того все становилось понятным и простым.

Выходя из домика утром, Решетнев столкнулся с напарницей Ирины по
читальному залу. Не вспомнив его, она спросила, кто он такой и что здесь
делает. Решетнев ответил, что знакомый и приходил проведать. Она удивилась
столь раннему посещению. Справившись о здоровье Ирины, она высказала
опасение по поводу ее чрезмерного увлечения книгами, потому как не раз
заставала ее в бреду.

В воздухе едва порхал колючий снежок. Спрос на осадки явно упал, и небо
временно прекратило их поставку на землю.

На мгновение у Решетнева все другие вытеснила мысль, что он усугубляет
состояние Ирины, но какими-то демагогическими выкладками он тут же доказал
себе противное. Он запер в себе вопрос, какою жаждою влеком сюда и что,
собственно, сожжено, если глазам Ирины в те моменты мог бы позавидовать
любой янтарь.

Счет времени Решетнев потерял. Он уже не мог с точностью определить,
сколько продолжается пожар, и жил, словно в каком-то переводе на этот иней,
снег и тополя.

Ночей стало не хватать. Свет за окном не вносил в домик никаких
изменений. Со стройплощадки, как из прошлого, доносились крики строителей,
шум экскаваторов. Решетнев ощущал себя спящим на раскладушке на центральной
площади города и боялся, что подойдет кто-то из друзей и, не зная, что
спящий обнажен, сдернет простыню с веселыми словами: "Вставай, дружище,
солнце уже высоко!" Опасение быть раздавленным нависающими над окнами
многоэтажками не проходило.

Забросив занятия, Решетнев бродил по улицам, не чувствуя себя, а
магазин, аптека и почтамт, в стеклах которых он отражался, всего лишь
подразумевали его на тротуаре.

Из дурмана Решетнева вывел Артамонов. Выкроив время, он пришел вместе с
ним к Ирине и начал взапуски делиться своими бесконечными историями про
каких-то кошек, которых купили на базаре по трояку за штуку, а потом никак
не могли от них избавиться. Кошек развозили в мешках по самым дальним
окрестностям, но под вечер они возвращались и человеческим голосом требовали
копченого палтуса. Наконец их всех разом отвезли в лес и связали хвостами в
один букет. Теперь по дачам шастают стада бесхвостых тварей, из-за дикого
воя которых дачники продают участки. И еще Артамонов рассказал про поросят,
которые прожили у слабохарактерного персонального пенсионера десять лет.
Пенсионер, мотивируя это тем, что они, уже почти двадцатипудовые, легко идут
на кличку, наотрез отказывал прямым наследникам пускать их на мясо. Слава
Богу, пенсионер сошел с ума раньше, чем свиньи.

-- Это ужасно! Этого не может быть! -- веселилась Ирина и обещала
прочесть сборник артамоновских анекдотов, который поначалу забросила под
кровать.

-- Не вздумай ее оставить! -- сказал Артамонов по дороге в общежитие.
-- Она совершенно беззащитная.

-- О чем ты говоришь?!

-- Она больна талантом. Каким-то талантом. Одни ее глаза чего стоят.
Жизнь слишком грязна для нее. Мне доводилось встречаться с подобным, --
соврал Артамонов, чтобы выглядеть убедительнее.

-- А мне кажется, у нее другое -- недуг неимения друга.