точку: еще полчаса, еще час - и - если и дальше так пойдет -
считай, что это сделали немцы...
заметил. Закат был невыразительный, слабый, может быть,
потому, что все небо оставалось еще очень светлым, и долина
казалась ровнее и светлей, чем прежде, скорее всего из-за
отсутствия теней: их тоже вдруг не стало.
ограничивали горы; их бесцветная стена чернела ущельями.
Только одно из них жило, играло сполохами; там горели немецкие
машины. Возможно, это было одно из подразделений той же
механизированной дивизии, но скорее всего какая-то новая
часть, шедшая следом. Разрушенный мост остановил ее; задние
все напирали, протискивались вперед, наконец образовалась
типичная автомобильная пробка. Вот по ней-то, едва отбив
вторую атаку, и ударили красноармейцы из своей пушки. Наводить
было несложно, каждый снаряд шел в цель, в самую гущу, и через
десять минут там творилось такое, что не приведи господь.
перенесли огонь на нее. На обстрел, который продолжали две
батареи, никто уже не обращал внимания. Поняли: только прямое
попадание в амбразуру опасно. Кто же будет считаться со столь
невероятной случайностью? И они уже не береглись и били только
по пехоте - осколочными и шрапнелью, - только по россыпям
маленьких подвижных фигурок, которые для стратегов и штабистов
- живая сила, а для населения оккупированных областей -
мародеры, бандиты, насильники и убийцы. Красноармейцы уже не
обращали внимания ни на танки и пушки, ни на машины и тягачи.
Только по пехоте: огонь! Осколочными и шрапнелью. По пехоте.
По живой силе. По немцам, по гитлеровцам, по фашистам, по
гадам в человеческом обличье, по убийцам: огонь! огонь!!
огонь!!!
один снаряд, могла остановить целую дивизию? Конечно же, нет.
Пушка могла нанести урон, да и то незначительный, если
сравнивать со всей массой многотысячного воинства. А дивизия
была столь велика и могуча, что она могла пренебречь каким-то
дотом; могла пройти мимо - пусть даже с потерями - и при этом
не потерять своего достоинства. Так она была велика!
зашевелилось.
переселений, когда какая-то неведомая сила поднимает их и
гонит напрямик: через поля, дороги, через улицы городов. -
разве можно их остановить или заставить повернуть в сторону?
Их можно только уничтожить - всех, до последнего; или дать им
пройти, но тогда после них останется нежить, мертвая земля...
придумать? Что человек способен придумать в таком положения
вообще? Вдруг не поумнеешь. И дело ведь не в том вовсе, чтобы
учудить с панталыку нечто эдакое экстравагантное, невероятное;
не в том фокус, чтобы эпатировать противника. Тут: или - или.
Кто-то взял верх, а кто-то повержен; одновременно быть
победителями оба могут лишь в хитроумных рассуждениях
побежденного. Но если истину у тебя на глазах ставят на
голову, и это оказывается убедительным, потому что воин не
побежден, пока не признал поражения, пока его дух не сломлен;
если поединок, формально завершенный, на деле продолжается,
только в иных формах - незримый - в области духа... тут уж от
тебя сегодняшнего зависит совсем немногое - всей твоей жизни
дается слово, - и аргументы не ты подбираешь, а твое прошлое,
твое счастье, твоя вера, твои идеалы, на которых тебя
воспитали. Что Тимофей мог бы придумать? - только один ответ у
него был; для него - естественный, для него - единственный.
Разве он предполагал, что, отстаивая свою правоту, экзаменует
свои идеалы, которым настал час стать в его руках оружием?..
прорезиненный пакет постельного белья, сорвал невесомую,
блестящую, как новенький гривенник, пломбу и достал простыню.
Развернул - ох, велика! - разодрал пополам и сунул половину за
пазуху. Потом в кладовой выбрал из связки несколько прутьев
арматуры подлиннее и ловко сплел (раны даже не завыли - не до
них!) длинный прочный стержень. Потом поднялся наверх и
скомандовал:
пыль и копоть, затвердел коростой. Воспаленные глаза выражают
внимание, и - ни единой эмоции.
стального стержня на белую тряпку и обратно...
что рот ему развернуло чуть ли не на пол-лица, и маска сразу
полопалась. - Умница, Тима!
Герка повернулся к Медведеву. - Тащи сюда свою хваленую
аптечку. Всю!
флагштока не оторвать.
ведь нас же и подведете.
словно не в первый раз ему приходилось это делать, полоснул ею
по левой руке, немного выше бинтов, которыми были затянуты его
руки по самые запястья. Крупные капли тяжело упали на белую
материю и лежали на ней, как ртуть. Красноармейцы смотрели
напряженно - всем пятерым одновременно показалось, что кровь
так и останется лежать, не впитываясь; так и засохнет. Но
затем увидали, как по нитям поползло красное - и вздохнули
облегченно.
Ромка.
- снаряды рвутся рядом) Страшных и Медведев. Флагшток воткнули
в отверстие для перископа. Эх, "фотокор" бы сюда! - какой кадр
пропадает, товарищ Страшных, какой кадр!..
наперегонки застучали, только не фугасными, как до этого, а
осколочными. Потом остановились те, что проходили мимо,
развернулись: ах! ах! ах! Потом и до тех докатилась волна, что
уже обогнули холм и на шоссе вышли. Им-то флаг виден на фоне
заката - лучше не придумаешь. Повернулись - и ураган стали
затопил холм. А вот уже и пехота перестраивается, поворачивает
сюда, растекается в цепи и вдруг - броском - вперед!
строй! какой к черту порядок! сломались цепи - сотни ревущих,
ненавидящих, с пеной у рта - вперед! вперед! вперед!..
патронов, полдюжины "лимонок". Чапа уже готов, ждет; в
последний момент, правда, вернулся - шинельку прихватил; жалко
с такой шинелькой расставаться, даже напоследок.
означало: победа окончательная; теперь оспорить ее было
невозможно. А потом с реки, со старицы и от болотца стал
подниматься туман. Он как-то незаметно, сразу сгустился над
долиной; только вершина холма, увенчанная флагом, плыла, как
остров, да сквозь серую муть блестели прямой ниткой
бесчисленные костры - догорали машины.
карауле, но спать не мог никто. Ждали нападения. Его не
случилось, а с рассветом снова поднялся туман - утренний,
очень легкий, такая красивенькая голубоватая дымка, а когда и
она рассеялась, открылась долина - пустая, даже сгоревших
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Роллинс Джеймс
Гюго Виктор
Прозоров Александр