Чтение 39–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Переступая порог, он нагнулся, лагерные потолки не были рассчитаны на его
рост.

- Сегодня у меня рождение. Приходи гулять. Водочки выпьем.

Ужасно! Десятки людей слышали ночную расправу, видели человека,
подошедшего к нарам Рубина.

Что стоило вскочить, поднять по тревоге барак. Сотни сильных людей,
объединившись, могли за две минуты справиться с убийцей, спасти товарища.
Но никто не поднял головы, не закричал. Человека убили, как овцу. Люди
лежали, притворяясь спящими, натягивая на головы ватники, стараясь не
кашлянуть, не слышать, как метался в беспамятстве умирающий.

Какая подлость, какая овечья покорность!

Но ведь и он не спал, ведь и он молчал, покрыл голову ватником... Он
отлично знал, что покорность не от пустяков, рождена опытом, знанием
лагерных законов.

Подымись они ночью, останови убийцу, все равно человек с ножом сильней
человека, не имеющего ножа. Сила барака - минутная сила, а нож всегда нож.

И Абарчук думал о предстоящем допросе: оперуполномоченному просто
требовать показаний, - он не спит ночью в бараке, он не моется в тамбуре,
подставляя спину под удар, он не ходит по шахтным продольным, он не
заходит в барачную уборную, где вдруг навалятся, накинут на голову мешок.

Да, да, он видел, как ночью шел человек к спящему Рубину. Он слышал,
как хрипел Рубин, бил, умирая, руками и ногами по нарам.

Оперуполномоченный, капитан Мишанин, вызвал Абарчука к себе в кабинет,
прикрыл дверь, сказал:

- Садитесь, заключенный.

Он стал задавать первые вопросы, те, на которые получал всегда от
политических заключенных быстрые и точные ответы.

Потом он поднял утомленные глаза на Абарчука и, заранее понимая, что
многоопытный заключенный, боясь неминуемой барачной расправы, никогда не
скажет, каким образом гвоздь попал в руки убийцы, несколько мгновений
смотрел на Абарчука.

Абарчук тоже смотрел на него, разглядывал молодое лицо капитана, его
волосы и брови, веснушки на носу и думал, что капитан старше его сына не
больше, чем на два-три года.

Капитан задал вопрос, тот, ради которого вызвал заключенного, вопрос,
на который уже не ответили трое допрошенных до Абарчука.

Абарчук некоторое время молчал.

- Вы что, глухой?

Абарчук продолжал молчать.

Как хотелось ему, чтобы оперуполномоченный, пусть даже не искренне, а
лишь применяя установленный следственный прием, сказал: "Слушай, товарищ
Абарчук, ведь ты коммунист. Сегодня ты в лагере, а завтра мы с тобой будем
в одной организации членские взносы платить. Помоги мне, как товарищ
товарищу, как члену партии".

Но капитан Мишанин сказал:

- Заснули, что ли, так я вас сейчас разбужу.

Но Абарчука не надо было будить.

Осипшим голосом он сказал:

- Гвозди воровал со склада Бархатов. Он взял, кроме того, со склада три
напильника. Убийство, по-моему, совершил Николай Угаров. Я знаю, что
Бархатов передал ему гвоздь, а Рубина Угаров несколько раз грозил убить. И
вчера обещал: Рубин не давал ему освобождения по болезни.

Затем он взял протянутую ему папиросу и сказал:

- Я считаю своим партийным долгом заявить вам об этом, товарищ
оперуполномоченный. Товарищ Рубин старый член партии.

Капитан Мишанин дал ему прикурить и начал быстро, молча писать. Потом
он сказал мягким голосом:

- Вы должны знать, заключенный, - ни о каком партийном членстве вам
говорить не полагается. Вам запрещено обращение - товарищ. Я для вас
гражданин начальник.

- Виноват, гражданин начальник, - сказал Абарчук.

Мишанин сказал ему:

- Деньков несколько, пока я не закончу дознания, у вас тут порядок
будет. А потом, знаете... Можно вас перевести в другой лагерь.

- Нет, я не боюсь, гражданин начальник, - сказал Абарчук.

Он шел на склад, зная, что Бархатов его ни о чем не спросит. Бархатов
неотступно будет глядеть на него, вытянет правду, следя за его движениями,
взглядами, покашливаниями.

Он был счастлив, он победил себя.

Он вновь обрел право суда. И, вспоминая Рубина, Абарчук жалел, что не
может высказать ему того плохого, что думал о нем вчера.

Прошло три дня, а Магар не появлялся. Абарчук спрашивал о нем в
управлении шахт, ни в одном из списков знакомые Абарчуку писаря не нашли
фамилии Магара.

Вечером, когда Абарчук понял, что судьба их развела, пришел в барак
занесенный снегом санитар Трюфелев и, выдирая ледяшки из ресниц, сказал
Абарчуку:

- Слышьте, тут к нам в санчасть поступил один заключенный, просил вас
прийти до него.

Трюфелев добавил:

- Давай лучше сейчас тебя проведу. Отпросись у старосты, а то, знаешь,
в наших зека сознательности никакой - накроется в два счета, агитируй его,
когда наденет деревян-бушлат.

41

Санитар привел Абарчука в больничный коридор, пахнущий своим особым,
отличным от бараков, плохим запахом. Они прошли в полутьме мимо наваленных
деревянных носилок и связанных в тюки старых ватников, видимо,
дожидавшихся дезинфекции.

Магар лежал в изоляторе - каморке с бревенчатыми стенами, где почти
вплотную одна к другой стояли две железные кровати. В изолятор обычно
клали либо больных инфекционными заболеваниями, либо доходяг-умирающих.
Тоненькие ножки кроватей казались проволочными, но они не были погнуты,
полнотелые люди никогда не лежали на этих кроватях.

- Не сюда, не сюда, правей, - раздался голос настолько знакомый, что
Абарчуку показалось, - нету седины, нету неволи, а снова то, чем жил и
ради чего счастлив был отдать жизнь.

Он, вглядываясь в лицо Магара, исступленно, медленно сказал:

- Здравствуй, здравствуй, здравствуй...

Магар, боясь не справиться с волнением, произнес нарочито буднично:

- Да садись, садись прямо против меня на койку.

И, видя взгляд, которым Абарчук поглядел на соседнюю койку, добавил:

- Ты его не потревожишь, его уж никто не потревожит.

Абарчук наклонился, чтобы лучше видеть лицо товарища, потом снова
оглянулся на прикрытого покойника:

- Давно он?

- Часа два назад умер, санитары его не тревожат пока, ждут врача, это
лучше, а то положат другого, живой говорить не даст.

- Это верно, - сказал Абарчук и не задал вопросы, страстно интересующие
его: "Ну как, ты с Бубновым проходил или по делу Сокольникова? А срок
какой у тебя? Ты был во Владимирском или Суздальском политизоляторе?
Особое совещание или военная коллегия? Ты подписал на себя?"

Он оглянулся на прикрытое тело, спросил:

- А кто он, отчего умер?

- Умер от лагеря, раскулаченный. Звал какую-то Настю, все хотел уходить
куда-то...

Абарчук постепенно различил в полумраке лицо Магара. Он не узнал бы
его, какое уж там не изменился - умирающий старик!

Чувствуя спиной прикосновение твердой, согнутой в локте руки покойника,
ощущая на себе взгляд Магара, он подумал: "Тоже, наверно, считает: в жизни
б не узнал".

А Магар сказал:

- Я только сейчас понял, - он все бубнил что-то вроде: би... би...
би... би... а это он просил: "Пить, пить", кружка рядом, хоть бы выполнил
его последнюю волю.

- Видишь, мертвый тоже вмешивается.

- А это понятно, - сказал Магар, и Абарчук услышал знакомую, всегда
волновавшую его интонацию: так обычно Магар начинал серьезный разговор. -
Ведь говорим о нем, а разговор о себе.

- Нет, нет! - Абарчук, поймав горячую ладонь Магара, сжал ее, обнял его
за плечи, затрясся от беззвучного рыдания, задохнулся.

- Спасибо тебе, - бормотал он, - спасибо тебе, спасибо, товарищ, друг.

Они молчали, оба тяжело дыша. Их дыхание смешивалось в одно, и Абарчуку
казалось, что не только дыхание их слилось.

Магар заговорил первый.

- Слушай, - сказал он, - слушай, друг, я тебя так в последний раз
называю.

- Брось ты, ты будешь жить! - сказал Абарчук.

Магар сел на постели.

- Как пытки не хочу, но должен сказать. И ты слушай, - сказал он
покойнику, - это тебя касается, твоей Насти. Это мой последний
революционный долг, и я его выполню! Ты, товарищ Абарчук, особая натура.
Да и встретились мы когда-то в особое время, - мне кажется, наше лучшее
время. Вот я скажу тебе... Мы ошиблись. Наша ошибка вот к чему привела -
видишь... мы с тобой должны просить прощения у него. Дай-ка мне закурить.
Да какое уж там каяться. Сего не искупить никаким покаянием. Это я хотел
сказать тебе. Раз. Теперь - два. Мы не понимали свободы. Мы раздавили ее.