Чтение 39–й страницы книги ~Прокляты и убиты~

"Мать не бросай и не обижай. Она и от меня обид много поимела. Она у
нас совершенно чудесный человек, но понял я это лишь в пучине жестокой
огненной битвы... Надеюсь, что и Зою с Верой ты никогда не оставишь".

И заныло у Лешки в груди, и только теперь, после этого письма, понял
он, что война идет нешуточная, когда она кончится -- одному Богу известно, и
вернется ли с войны Герка-горный бедняк, родитель их непутевый, никто не
знает.

Школьницы Зоя и Вера писали крупными тараканьими буквами на тетрадных
четвертушках: "Дорогой наш братик! Мы живем хорошо. Учимся хорошо. Койра
ощенилась. Белянка отелилась. Кот-бродяга имает пташек. Мама на работе. Дома
все хорошо. В Шурышкарах стоит холодная зима. Мы возим на санках воду с Оби.
А какая погода у вас? Целуем крепко-крепко, твои сестры -- Зоя и Вера, да
еще мама велела целовать!"

Господи, что бы он только не сделал, чтобы повидать сестренок и мать!
Кажется, как прижал бы к груди и не отпускал бы, воды бы им полную бочку
навозил. Какие они еще работники? Совсем вроде бы по сроку, по дням-то и
месяцам, недавно из дома, но кажется -- век прошел. Кажется все прожитое и
пережитое в далеких милых Шурышкарах таким дивным, таким обворожительным
сном. Ему почудилось даже, что последнее письмо имело запах, ощутимо пахло
детским теплым дыханием, слабым молочным духом веяло, и Лешка, отвернувшись,
тайно поцеловал письмо, два раза поцеловал там, где писано было -- "Зоя и
Вера", поцеловавши, почувствовал мокро на глазах и тайно же поругал себя:
"Ну вот, раскис! Чего и особенного-то, в самом-то деле? Все служат. У всех
семьи дома остались, матери, сестры, может, и братья есть. Кабы не
расхвораться совсем, не ослабнуть. Отец, тот, настоящий, свой, чего говорил?
Какой завет давал?"

Мать прислала в наспех кем-то сколоченном ящике мороженых сигов, туесок
с икрой, табачку и орехов мешочек. Письма же никакого, даже записки не было
-- "что, если сестренки заболели? Корью? Кашлем? Не дай Бог, поносом?" --
встревожился Лешка.

Лежа на жестких нарах с ноющим животом, пытался представить он себе
родные Шурышкары, широкую Обь, объятую белой тишиной, пересыпающейся
искрами. Больших морозов еще нет, неглубоки еще снега, еще бывает красная
заря вечерами, проступает в небе тяжелой глыбой из жуткой, запредельной
отдаленности голокаменный Северный Урал. Но к середине декабря не станет
зари, неба над головой, все займет собой морозная ночь, только сполохи на
небе будут напоминать, что есть верхотура над землею, не укатился шарик в
сумрачный, безгласный угол, который дышит недвижным холодом из мироздания.
Огоньки в окнах шурышкарцев едва светят сквозь мерзлые окна, и на те огоньки
движутся на яр, тащат-везут две маленькие фигурки лагуху с водой,
привязанную к салазкам.

Видел как-то Лешка в хрестоматии на картинке детей, везущих кадушку с
водой, лица бледные, испитые, сил нет, лишь собачонке, бегущей вослед возу,
весело. Под картинкой подпись: "Так было в проклятом прошлом". Какую же
подпись ставить под картинкой, если нарисовать Зою и Веру, взбирающихся на
гору, на голос динамика, надышавшегося холодом, обмерзшего изнутри, железным
ртом шебаршащим о наших грядущих победах на войне и о героическом труде в
тылу.

В разжиженной сполохами темноте только динамик да треск дерева и
слышны, только они и подтверждают, что в студеном мороке есть дома, живут
там люди, говорит радио, -- корова Белянка ждет воды на пойло, кот-бандит --
молока, собака Койра, прикрыв животом щенят, припавших к сосцам, больно их
перебирающих, ждет остатков еды со стола.

Среди шурышкарских парней считалось хорошей затеей сходить на кладбище,
посидеть на одной из могил, выкурить трубку табака, в завершение еще всадить
в бугорок нож.

Если учесть, что на кладбище этом, притулившемся у истока сора, средь
болотного сосняка, затянутого голубикой, багульником и морошкой, однажды всю
ночь ходил светящийся "шкелет" и каждый раз, как заляжет ночь в округе,
среди крестов начинает что-то ухать, завывать, красный мрак мерещится,
пронзая тьму, то станет ясно, что на шурышкарское кладбище сходить решался
не всякий.

Лешка сходил, нож воткнул. Правда, не с первой попытки сходил, зато
спугнул средь могил шлявшуюся с железной плошкой, полной раскаленных углей,
местную колдунью- хантыйку Соломенчиху. В зубах у нее трубка, седые волосы
выпущены на оленью комлайку. "У-ух! -- стала она пугать Лешку, тыча в нос
ему светящейся плошкой. -- У-у-ух! Комытай-топтай-болтай!" -- и закрутилась
на одном месте, трясла лохмотьями, соря искрами с плошки...

Соломенчиха бесшумной тенью вползла в казарму первого батальона,
взнялась на нары первой роты, села, ноги колесом. Лешка потянул руку к
трубке. Она шлепнула его по руке: "Неззя, -- заскрежетала зубами, --
беркулезница я". Сплюнула, высмор- калась в подол юбки. Кости Соломенчихи
брякнули, будто кибасья сетей. Лешка вспомнил -- Соломенчиха-то давно
померла, сюда, в расположение первой роты, на нары, пробрался только
"шкелет", но трубка у нее еще та, с медным ободком, которую положили с
колдуньей вместе в могильный сруб. Еще ей туда положили три папухи листового
табака, пачку денег, чтобы Соломенчиха могла сходить в сельпо, когда ей
захочется опохмелиться, в изголовье, где было прорублено окошечко, -- ханты
в могильном срубе делают окошечки, чтоб видно было охотников, идущих с
добычей, слышался бы лай собак, -- поставили стакан водки. К березкам,
невысоко, но густо поднявшимся над кладбищем хантов, прислонили старые
нарты, повесили медный чайник, бутылку с дегтем, чтобы Соломенчиха могла
намазаться, когда начнет подниматься мошка, от комаров же спасения нет и на
том свете.

Ребята пробрались на кладбище хантов. Водка в стакане была почти
выпита. Соломенчиха в коричневом платье, в истлелом платке, сквозь который
проткнулись седые космы, лежала спокойно, трубку крепко держала на груди в
почерневших пальцах.

"Ты зачем пришла сюда? -- спросил Лешка Соломенчиху. -- Здесь военная
казарма. Нечего тебе здесь делать". Соломенчиха вынула трубку из беззубого
рта, сплюнула, сиплым от табака голосом сказала: "Ха! Мне ничего не страшно.
Я -- колдунья. Это тебе страшно. Ты -- живой!.." Она потянула из гаснущей
трубки -- одуряюще сладко запахло табаком. "Деляги впритырку курят на нижних
нарах", -- ответил Лешка, и ему тоже неистребимо захотелось курить. "Ну дай
ты мне, Соломенчиха, хоть разок потянуть. Никакого туберкулезу я не боюсь.
Тут вон и похлеще болезнь пристала!" -- не дает старуха потянуть. Он
попытался вырвать трубку из зубов старухи, начал бороться со скелетом,
оторвал с трубкой костлявую голову. Но тут Соломенчиха изловчилась, трубку
выдернула из зубов своей головы, спрятала руку за спину. "Че делаешь,
сатана? Отдай час же башку мою! Мне говорить нечем..." Взяла Соломенчиха
голову, приставила куда надо, смежила глаза, начала раскачиваться, петь
заунывно-тоскливым голосом северной пурги. Из воя, хлопанья и порывов ветра
складывались внятные звуки: "Ох, Олексей, Олексей! Зачем ты украл звезду с
могилы Корнея-комиссара? Ты дразнил меня вместе с шурышкарскими парнишками,
напущал собак, они меня драли. Я старая, хворая, червяк точит мою
середку..." "Я больше не буду, -- принялся каяться перед горькой старухой
Лешка, поднялись у него слезы, закупорили горло, дышать нечем. -- Звезду я
не сламывал. На меня свалили. Скажи, кто взял звезду дяди Корнея?" --
"Сторож с причалу. Он враг народа был, долго звезду ломал. Искры летели,
огонь сыпался. Припадки бить его начали. Корней-то все ходил за ним: "Отдай
мою звезду! Отдай! Не тебе, а мне партия на могилу звезду прикрепила..." Без
звезды могила потерялась. Все кладбище со звездами и крестами потерялось.
Темно в Шурышкарах. Электричество не работает. Карасин берегут. На детях
малых воду возят".

Вернулся с войны безногий брат покойного Лешкиного отца, который прежде
работал шкипером на дебаркадере. Это мать в письме сообщает. Она приняла его
в дом. Он жил в Лешкиной комнате, сапожничать выучился, пьяный в бане
запарился, по обмыленным доскам скатился с полка на каменку, ожегся, умирая,
кричал; "Пусть звезду мне на могилу выстрогают..."

-- Доходяги! Хворыя! Симулянты! Весь честной народ, подъем на ужин!..

"О-оо, матушки! -- очнулся Лешка. -- Такой хороший сон прервали,
обалдуи!"

Первой военной зимой Лешка с бригадой охотников- промысловиков ушел в
тайгу добывать дикое мясо и пушнину. К пушнине утратился интерес, она упала
в цене, однако ее все же принимали, сказывали -- для Америки, там все еще
наряжаются в дорогие меха.

Бригада уехала в глубь материка, поселилась в заброшенном станке возле
речки Ох-Лох. Промысловики поставили сети и на другой день едва их вывели
из-подо льда -- так много попалось рыбы. Использовали рыбу на накроху в
ловушках, иначе говоря -- на приманку зверей.

Удача сопутствовала бригаде. Пока снег был неглубок, промысловики
свалили два десятка оленей, пару сохатых, медведя в берлоге застрелили. В
загороди, в петли, поставленные в лесу, дико лезла птица -- куропатка,
глухарь, в пасти -- песец, лиса, горностай. Зверь ровно чуял войну, жил
неспокойно, много бродил в эту зиму по тайге. Охотники же были на войне,
никто тайгу не тревожил.

В январе бригада снарядила олений оргиш на приемный пункт. Нарты были
тяжело нагружены мясом, шкурами, рыбкой едовой -- чира, пелядки, сига тоже
взяли мужики "на закусь". Сдав мясо и пушнину, давно не видевшие людей
промысловики, еще не хватившие военной голодухи, загуляли по древнему обычаю
-- широко, разудало. В ту первую военную зиму водилась еще водка в бутылках
по здешним городкам и селениям, нужды еще большой ни в чем не было --
северный завоз, сделанный весной, до начала войны был, как и в прежние годы,
без раскладок, ограничений, однако карточки на хлеб появились и здесь.

На приемный пункт заготпушнины мужики отправили Лешку. Молодого еще,
костью жидкого, они не неволили его тяжелой работой и пока ворочали, таскали
на горбу мясные туши, парень из сум и мешков выкладывал пушнину на жиром
сверкающий прилавок с облупившейся краской.