Чтение 39–й страницы книги ~Затеси~

спервоначалу тоже ничего неприятного не сулило. С утра солнышко выглядывало,
даже теплом с Уральского хребта веяло, редактор руки потирал, радуясь
погоде, но, пока я носился по городу, пока редактор организовывал эстафету,
выводил ее к цели, на небе произошли резкие изменения.

Надо заметить, что, кроме множества природных красот, исторических
достопримечательностей и социальнобытовых странностей, окружающих город
Чусовой, и всяческих событий, происходящих в нем и по-за ним, есть совсем уж
особенность уникальная, единственная в мире: именно здесь, в уральском
городе и его окрестностях, окончательно останавливается и замирает течение
Гольфстрим. И кабы оно, течение-то морское и воздушное, взяло бы и просто
так остановилось, так нет ведь -- прежде чем остановиться, походит,
покружится подле города и над городом космической грозою, повыщелкивает все
стекла в домах, побьет чего надо и не надо, смоет в улицы бешеными потоками
все дерьмо, весь хлам, вывезенный на гору, и, поверженный, растерянно замрет
тогда город, по улицам которого сочатся мутными потоками нечистоты, дымятся
и парят возвращенные ему с гор богатства санобоза.

Металлургический завод и город подле него строили французы, капиталисты
проклятые, хорошо строили, правда, добротно, но ближе к удобьям и сырью --
им тут не жить, спрыснули вот от очистительной революции, а небо город
громит и моет, живи вот в нем, передовой трудовой народ, эстафету каждый год
проводи.

Словом, еще до того, как взметнул вверх свой кулачище спортивный вожак
Вайсбаум, до того, как он издал клич, зовущий к победе, накрапывало уже, с
Уральских гор дохнуло холодом и не был еще пройден первый этап эстафеты, а
улицу Ленина уже наискось прочеркнуло несколько белых линий, ко второму
этапу обвалило, понесло снежную завесу по улицам города, ничего сделалось не
видно, однако физкультурники все равно героически бежали и передали палку
кому надо. Народ, ко всему привычный, тоже не расходился, закрываясь от
непогоды кто чем, кричал, взбадривая "своих", даже начальство с трибуны не
сошло. В разрывах снежного смерча стойко сверкал кокардою нарядный картуз
начальника милиции Зайцева. Но вот, как-то разом, словно из мучного мешка
все вытряхнулось, осадило в улицы белую пыль вместе с дымом и сажею
металлургического завода, черно поплыло по канавам и меж булыжников,
обвисли, скомкались лозунги с бодрыми призывами, сникли красные знамена, и
тут подпорченная, почти погубленная небесами эстафета газеты "Чусовской
рабочий" подверглась еще одному, совсем уж гибельному, испытанию.

На третьем, последнем этапе вдруг схватилась за грудь девушка в белой
кофточке и голубых трусах, шибко намокших, обозначавших формы далеко не
богатырские. Ноги девушки начали в коленях гнуться, раздваиваться, движение
их совсем замедлилось. Девушка падала, но, и падая, не выпускала эстафетную
палочку, протягивала ее вперед и беззвучно распахнутым ртом звала кого-то
принять эстафету, донести до цели.

Забухали сапоги по каменьям -- это два самых молодых, самых красивых
чусовских милиционера, бросив пустую, хотя и почетную службу по охране
празднично убранной трибуны и начальство, на ней восседающее, зажав картузы
под мышками, бросились навстречу девушке. Один из них подхватил
физкультурницу, уже оседающую в жидкую грязь на булыжник, другой, переняв
палку, бросился догонять эстафету. Поскольку стоял на посту без дела, силы
молодецкие в нем сохранились, он у самого уж финиша настиг бегущих и, будь
еще хоть маленько дистанции, обогнал бы их, но все означенные пределы уже
кончились, милиционер по собственной инициативе еще пронесся сколько-то
метров, затормозил возле тротуара, взняв сапогами ворох брызг, и из толпы
послышалось: "У-у, лешой, всю грязью обвожгал..."

Милиционер тряхнул мокрым чубом, бросил на голову картуз и потрусил к
трибуне, на пост, а ему со всех сторон овации, крики, сам начальник милиции
Зайцев руку жмет, редактор приветствует, горкомовское руководство
одобритель- ные улыбки шлет. Милиционер же одно свое: "А как девушка-то? Что
с ней?" -- "Да вот она я... -- выступила из-за трибуны девушка в наброшенной
на плечи шинели ремесленного училища. -- Вы уж меня извините, пожалуйста..."
-- "Да чего там, -- махнул рукой милиционер, -- главное, не померла,
главное, эстафету донесли, лицом в грязь не ударили..."

Когда вручали грамоты и кубки, заминка получилась, хотели молодых
милиционеров чем-то поощрить, но грамот лишних не было, тогда наш редактор
нашелся и объявил устную благодарность молодым бойцам и еще раз руку им
пожал. А я назавтра написал отчет об эстафете в газету "Чусовской рабочий",
и он был крупно, выделительно набран и напечатан на первой полосе под
развевающимися знаменами среди радостной толпы чусовских трудящихся.

Это было совсем-совсем недавно, кажется, вчера было.

Монблан

В далекие годы, в далеком городе Игарке, точнее, уже за городом, стоял
домик старой школы, отданный под детдом, и в этом детдоме всюду на стенах --
в красном уголке, в коридоре, даже в столовой, даже в некоторых комнатах,
висели географические карты. И я не сразу, а с годами догадался, отчего так
много было в том детдоме карт. Денежек на картины не хватало, но, может,
репрессированный, в ссылку загнанный человек, наш тогдашний директор детдома
боялся приобресть "не ту" картину иль не тот портрет. Спрос за идеологию
тогда был грозен.

И вот, когда морозы запечатывали наш дом, метели заметали его до
застрехи и не надо было идти в школу, от праздного времяпрепровождения любил
я путешествовать по географическим картам. Боже мой, где я только не
побывал! Чего я только не повидал!

Постепенно моя страсть сделалась привычкой. На всю жизнь. И всегда
путешествие по картам приносило мне неизъяснимое удовольствие и мечты о
дальних странах. Со временем даже что-то сбылось из тех мечтаний.

Кажется, века спустя, летел я из Амстердама в Рим. В Голландии я пробыл
более недели, устал и, что со мной бывает очень редко, задремал в самолете.

Гудели моторы, шелестел, будто снег за окном, воздух в вентиляторе над
головой. Пилоты время от времени чего-то рассказывали на английском языке и
на итальянском. Поскольку ни того, ни другого языка я не знаю, говор
пилотов, объявления стюардесс сливались с общим полетным шумом, и под эту
умиротворяющую музыку я и уснул. Вдруг щелкнуло над головой, раздалось
негромко, но четко произнесенное слово:

-- Монблан.

Я очнулся и поглядел в окошко -- самолет плыл над скалистыми развалами,
над ущельями, заполненными ярко-белым снегом, и среди них белела вершиной
огромная, временем не стертая, старостью не униженная, миллионолетняя гора.
"Кончилась жизнь!" -- отчего-то возникла печальная во мне мысль. Зачем?
Почему именно над Монбланом произнеслись во мне эти слова -- не знаю, но не
раз и не два потом они повторялись и повторялись.

Прошлым годом, поздним вечером, почти уже ночью, когда в щели ставен не
голубел уже свет телевизоров, шел я по утихшей улице родной деревни и вдруг
замер перед домом дальней моей родственницы. Утром я узнал, что у хозяйки
этого дома справлялся день рождения, окна были открыты, но шторы плотно
задернуты, и оттуда, из-за занавесок, звучало: "Пушшай богачка тебя любит,
пушшай владет она тобой, она любить та-ак не сумеет, как я люби-ы-ыла,
мила-ай-мо-о-ой".

Эти слова были из любимой песни моего дяди, уже девять лет покоящегося
на кладбище, но голос его жены звучал все еще мощно и вольно, выделялся
средь других голосов. И вспомнил я, как при словах "как я любила, милай мой"
жена дяди всегда гладила его по голове обеими руками, как бы обмывала ее,
эту, ох, какую в молодости красивую, волной волос с прорыжью украшенную
голову. И дядя мой, истинный сибиряк, сконфуженно произносил: "Да ладно те".

Я долго стоял вблизи того занавешенного окна, потом долго, почти до
утра не мог уснуть, и в который уж раз звучало во мне, не знаю почему и
зачем: "Кончилась жизнь, кончилась..."

А спустя несколько дней заехали ко мне гости и среди них очень
красивая, если не бояться редких слов, то можно сказать, прекрасная женщина,
прекрасно одетая, в прекрасной иностранной машине, которую сама она и вела.
Эта "новая русская" с простецкой мужицкой фамилией и коммерческие дела вела
толково -- владела фирмой, жила независимой жизнью, работая по 12-- 14 часов
в сутки, но лицо ее, особенно густо-синие глаза были так выжжены, так
далеко, так глубоко светилась в них такая боль, такая тоска, свинцовой
тяжестью осевшая, что я невольно спросил у спутников ее: отчего так печальна
наша гостья? Неужто от усталости?

-- Нет, не от усталости, -- ответили мне, -- жених этой женщины, тоже
деловой парень, с которым они соединились сердцами в десятом классе, исчез.
Бесследно, беззвучно, вместе с машиной -- будто в воду канул человек...

Соседки мои, деревенские старухи, вывалившись за ворота, дивовались на
молодую, модно одетую, красивую женщину, лихо развернувшую машину и