грот, чтобы не тащить ее к себе в крепость. Подкрепившись едой, я выгрузил
на берег привезенные вещи и произвел им подробный осмотр. В боченке оказался
ром, но, говоря откровенно, весьма неважный, совсем не такой, как тот, что
был у нас в Бразилии; зато в сундуках я нашел много полезных вещей,
например: изящной работы погребец, уставленный бутылками какой то особенной
формы, с серебряными пробками (в каждой бутылке было до трех пинт очень
хорошего ликеру); затем две банки отличного варенья, так плотно
закупоренных, что в них не попало ни капли морской воды, и еще две банки,
содержимое которых подмокло. В том же сундуке лежало несколько штук совсем
еще крепких рубах, которые были для меня очень приятной находкой; затем
около полуторы дюжины белых полотняных носовых платков и столько же цветных
шейных; первым я очень обрадовался, представив себе, как будет приятно в
жаркие дни утирать вспотевшее лицо тонким полотном. На дне сундука я нашел
три больших мешка с деньгами; всего в трех мешках было тысяча сто пиастров,
а в одном оказалось еще шесть золотых дублонов, завернутых в бумагу, и
несколько небольших слитков золота весом, я думаю, около фунта.
содержимому этого сундука, я полагаю, что он принадлежал корабельному
канониру: в нем оказалось около двух фунтов прекрасного пороху в трех
пузырьках, должно быть для охотничьих ружей. В общем в эту поездку я
приобрел очень немного полезных мне вещей. Деньги же не представляли для
меня никакой ценности, это был ненужный сор, и все свое золото я бы охотно
отдал за три, за четыре пары английских башмаков и чулок, которых я не носил
уже несколько лет. Правда, я раздобыл четыре пары башмаков за эту поездку:
две пары снял с двух мертвецов, которых нашел на корабле, да две оказались в
одном из сундуков. Конечно, башмаки пришлись мне очень кстати, но ни по
удобству, ни по прочности они не могли сравниться с английской обувью: это
были скорее туфли, чем башмаки. Во втором сундуке я нашел еще пятьдесят штук
разной монеты, но не золотой. Вероятно, первый сундук принадлежал офицеру, а
второй - человеку победнее.
те, которые нашел на нашем корабле. Было очень жаль, что я не мог завладеть
богатствами, содержавшимися в корме погибшего корабля: наверное, я мог бы
нагрузить ими лодку несколько раз. Если бы мне удалось вырваться отсюда в
Англию, деньги остались бы в сохранности в гроте и, вернувшись, я захватил
бы их.
ее на прежнюю стоянку и вытащил на берег, а сам отправился прямой дорогой на
свое старое пепелище, где все оказалось в полной неприкосновенности. Я снова
зажил своей прежней мирной жизнью, справляя помаленьку свои домашние дела.
Но, как уже знает читатель, в последние годы я был осторожнее, чаще
производил рекогносцировку и реже выходил из дому. Только восточная сторона
острова не внушала мне опасений: я знал, что дикари никогда не высаживаются
на том берегу; поэтому, отравляясь в ту сторону, я мог не принимать таких
предосторожностей и не тащить на себе столько оружия, как в тех случаях,
когда мой путь лежал в одну из других частей острова.
голове (видно, уж так она была устроена, что от нее всегда плохо приходилось
моему телу) копошились всевозможные планы, как бы мне бежать с моего
острова. Иногда я решал предпринять новую экскурсию к обломкам погибшего
корабля, хотя рассудок говорил мае, что там не могло остаться ничего такого,
что окупило бы риск моей поездки; иногда затевал другие поездки. И я
убежден, что, будь в моем распоряжении такой баркас, как тот, на котором я
бежал из Салеха, я пустился бы в море очертя голову, даже не заботясь о том,
куда меня занесет. Все обстоятельства моей жизни могут служить
предостережением для тех, кого коснулась страшная язва рода людского, от
которой, насколько мне известно, проистекает половина всех наших бед: я
разумею недовольство положением, в которое поставили нас бог и природа. Так,
не говоря уже о моем неповиновении родительской воле, бывшем, так сказать,
моим первородным грехом, я в последующие годы шел той же дорогой, которая и
привела к моему теперешнему печальному положению. Если б судьба, так хорошо
устроившая меня в Бразилии, наделила меня более скромными желаниями и я
довольствовался медленным ростом моего благосостояния, то за это время - я
имею в виду время, которое я прожил на острове - я сделался бы может быть,
одним из самых крупных бразильских плантаторов. Я убежден, что при тех
улучшениях, которые я уже успел двести за недолгий срок моего хозяйничанья и
которые я еще ввел бы со временем, я нажил бы тысяч сто мойдоров. Нужно ли
мне было бросать налаженное дело, благоустроенную плантацию, которая с
каждым годом разрасталась и приносила все больший и больший доход, ради
того, чтобы ехать в Гвинею за неграми, между тем как при некотором терпении
я дождался бы времени, когда наши местные негры расплодились бы, и я мог бы
покупать их у рабопромышленников, не трогаясь с места? Правда, это
обходилось бы немного дороже, но стоило ли из за небольшой разницы в цене
подвергаться такому страшному риску?
умудренных дорого купленным опытом - осуждать безрассудства молодежи. Так
было и со мной. Однако, недовольство своим положением так глубоко
укоренилось во мне, что я непрестанно измышлял планы бегства из этого
пустынного места. Переходя теперь к изложению последней части моего
пребывания на необитаемом острове, я считаю нелишним рассказать читателю, в
какой форме у меня впервые зародилась эта безумная затея и что я предпринял
для ее осуществления.
крепость, поставил, как всегда, свой фрегат в безопасное место и зажил по
старому. Правда, у меня было теперь больше денег, но я не стал от этого
богаче, ибо деньги в моем положении были мне так же мало нужны, как
перуанским индейцам до вторжения в Перу испанцев.
своей отшельнической жизни, я лежал в своем гамаке, совершенно здоровый, не
угнетаемый мрачными мыслями, в отличном самочувствии, но не мог сомкнуть
глаз ни на минуту.
мчавшиеся в ту ночь по большой дороге мозга - памяти. Перед моим умственным
взором прошла, если можно так выразиться, в миниатюре вся моя жизнь до и
после прибытия моего на необитаемый остров. Припоминая шаг за шагом весь
этот второй период моей жизни, я сравнивал мои первые безмятежные годы с тем
состоянием тревоги, страха и грызущей заботы, в котором я жил с того дня,
как открыл след человеческой ноги на песке. Не то, чтоб я воображал, что до
моего открытия дикари не появлялись в пределах моего царства: весьма
возможно, что и в первые годы моего житья на острове их перебывало там
несколько сот человек. Но в то время я этого не знал, никакие страхи не
нарушали моего душевного равновесия, я был покоен и счастлив, потому что не
сознавал опасности, и хотя от этого она была, конечно, не менее велика, но
для меня ее все равно что не существовало. Эта мысль навела меня на
дальнейшие поучительные размышления о бесконечной благости провидения, в
своих заботах о нас положившего столь узкие пределы нашему знанию. Совершая
свой жизненный путь среди неисчислимых опасностей, вид которых, если бы был
доступен нам, поверг бы в трепет нашу душу и отнял бы у нас всякое мужество,
мы остаемся спокойными потому, что окружающее сокрыто от наших глаз и мы не
видим отовсюду надвигающихся на нас бед.
опасности я подвергался на моем острове в течение стольких лет, как
беззаботно я разгуливал по своим владениям и сколько раз может быть лишь
какой нибудь холм, ствол дерева, наступление ночи или другая случайность
спасали меня от худшей из смертей, от дикарей-людоедов, для которых я был бы
такою же дичью, как для меня коза или черепаха, и которые убили и съели бы
меня так же просто, нисколько не считая, что они совершают преступление, как
я убил бы голубя или кулика. Я был бы несправедлив к себе, если бы не
сказал, что сердце мое при этой мысли наполнилось самой искренней
благодарностью к моему великому покровителю. С великим смирением я признал,
что своей безопасностью я был обязан исключительно его защите, без которой
мне бы не миновать зубов безжалостных людоедов.
каннибализме, стараясь уяснить себе это явление. Я спрашивал себя, как мог
допустить премудрый промыслитель всего сущего, чтобы его создания дошли до
такого зверства, - вернее, до извращения человеческой природы, которое хуже
зверства, ибо надо быть хуже зверей, чтоб пожирать себе подобных. Но это был
праздный вопрос, на который я в то время не мог найти ответа. Тогда я стал
думать о том, в какой частя света живут эти дикари, как далеко от моего
острова их земли, ради чего они пускаются в такую даль и что у них за лодки;
и, наконец, не могу ли я найти способ переправиться к ним, как они
переправлялись ко мне.
переправлюсь на материк, что меня ожидает, если дикари поймают меня, и могу
ли я надеяться спастись, если они на меня нападут. Я не спрашивал себя даже,
есть ли у меня хоть какая нибудь возможность добраться до материка, не быв
замеченным ими; я не думал и о том, как я устроюсь со своим пропитанием и
куда направлю свой путь, если мне посчастливится ускользнуть от врагов. Ни
один из этих вопросов не приходил мне в голову: до такой степени я был
поглощен мыслью попасть в лодке на материк. Я смотрел на свое тогдашнее
положение, как на самое несчастное, хуже которого может быть одна только
смерть. Мне казалось, что, если я доберусь до материка или пройду в своей
лодке вдоль берега, как это я сделал в Африке, до какой нибудь населенной
страны, то может быть мне окажут помощь; а может быть я встречу европейский
корабль, который меня подберет. Наконец, в худшем случае, я умру, и со
смертью кончатся все мои беды. Конечно, все эти мысли были плодом
расстроенного ума, встревоженной души, изнывавшей от нетерпения, доведенной
до отчаяния долгими страданиями, обманувшейся в своих надеждах в тот момент,
когда предмет ее вожделений был, казалось, так близок. Я говорю о своем