закружилась голова. Он отчетливо видит себя на фронтоне высокого храма. "Мне
восемнадцать лет. Меня могут приговорить к смерти", - быстро проносится у
него в мозгу. Стоит ему разжать пальцы - и он сорвется. Да ладно, он взял
себя в руки. Нет, он ничего не скажет. Сказать было бы замечательно, славно.
Нет, нет, нет! Господи, нет!
убаюкивает его. Он немного передохнул. Полицейский почти не шевелился.
готовит себе алиби: убийца признается по собственной инициативе и
по-идиотски, с невозможными подробностями, в убийстве, чтобы его приняли за
сумасшедшего и сняли с него подозрения. Бесполезный труд. Нотр-Дама вновь
истязают. Напрасно он кричит, что только хотел разыграть:
отбивается, потому что молод. Это утопающий, который борется со своими
собственными движениями, и в которого все же медленно опускается покой -
знаете, .покой утопленников. Теперь полицейские называют имена убитых за
последние пять или десять лет и чьи убийцы не найдены. Список растет;
Нотр-Дам делает бесполезное открытие о крайней неосведомленности полиции.
Вереница кровавых смертей проходит у него перед глазами. Полицейские
называют имена, имена, и бьют. Они собираются, наконец, сказать |.
Нотр-Даму: "Может, ты не знаешь его имени?". Еще нет. Они называют имена и
пристально вглядываются в багровое лицо ребенка. Это игра. Игра в загадки.
Сейчас теплее? Рагон?... Лицо слишком распухло, чтобы по нему можно было
что-то понять. Все на нем смешалось. Нотр-Дам кричит:
простое движение - его коронное кокетство - означает для него суетность
мира. Он едва утирает слюну, стекающую изо рта.
привыкла к путаницам. Те, кто лишь пролистывает журналы, не задержались
взглядом на имени Нотр-Дам-де-Флера- Те же, кто проникает в самую глубь
статей, почуяв необычное и всякий раз нападая на его след, выудили чудесный
улов: этими читателями были школьники, а также старушки, живущие в глубине
провинций и похожие на Эрнестину, родившуюся старой, как еврейские дети, в
четыре года имеющие то же лицо и те же жесты, что и в пятьдесят. Это как раз
ради нее, ради того, чтобы привнести очарования в ее закат, Нотр-Дам убил
старика. С тех самых пор, как она стала сочинять свои роковые сказки или
истории с вялым, банальным действием, в которых, однако, некоторые фразы,
словно взрыв, раздирали занавес, показывая сквозь прорехи, если можно так
сказать, часть кулис, все с изумлением поняли, почему она так разговаривала.
У нее был полон рот сказок, и любопытно, как они могли родиться у нее,
читавшей по вечерам лишь пресную газетенку: ее сказки возникали из газетных
статей, как мои - из дешевых романов. Сидя, словно в засаде, за оконным
стеклом, она дожидалась почтальона. По мере того, как приближалось время
почты, ее все больше охватывало мучительное волнение, и когда она наконец
прикасалась к страницам -- серым, пористым и сочащимся кровью разыгравшихся
драм (кровью, запах которой она путала с запахом бумаги и типографской
краски), когда она разворачивала их на коленях, как салфетку, она в
изнеможении опускалась в глубь старенького красного кресла.
Нотр-Дам-де-Флера, не дожидаясь указаний епархии, на воскресной проповеди
велел прихожанам молиться и рекомендовал новый культ к особому поклонению.
Верующие на скамьях, потрясенные до глубины души, не смогли вымолвить ни
слова, не помыслили ни мысли.
вызвало вопрос у маленькой девочки, которую не покидала мысль о
Богоматери-Цветов:
времени.
пойти прямо в трущобы, притоны, кварталы, пользующиеся дурной славой. Он
ведом таинственным чувством, говорящим ему о зове скрытой любви; или, может
быть, повадками, маршрутом тамошних завсегдатаев, которых он узнает по милым
знакам и паролям, брошенным друг другу на уровне подсознании, и за которыми
доверчиво следует. Так Эрнестина сразу обращалась к крохотным строчкам
происшествий - убийств, краж, изнасилований, вооруженных нападений -
газетному Barrios Chin [51]. Она спала и видела их. Их лаконичная жестокость
и точность не оставляла ни пространства, ни времени на то, чтобы сквозь них
могла просочиться какая-либо греза: они сражали ее наповал. Они являлись
грубо, звучно, в живых красках: багровые руки на лице танцовщицы, зеленого
цвета лица, синие веки. Когда это цунами угасало, она вычитывала в
радиорубрике названия всех музыкальных отрывков, но того, чтобы звуки музыки
проникли к ней в комнату, она бы не потерпела - до такой степени самая
легкая мелодия уродует поэзию. Газеты тревожили так, словно их заполняли
исключительно колонки происшествий, колонки кровавые и искалеченные, как
пыточные столбы. И хотя процессу, о котором мы прочтем завтра, пресса скупо
уделила лишь десять строк, расставленных пошире, чтобы между чересчур
жестокими словами мог циркулировать воздух, эти десять строк, -
гипнотизирующие сильнее, чем ширинка повешенного, чем слово "виселица", чем
слова "штрафная рота", - эти десять строк заставили учащенно биться сердца
старушек и завистливых детей. Париж не спал. Он надеялся, что завтра
Нотр-Дам будет приговорен к смерти; он желал этого.
отсутствию смертников, мертвых или живых, которым Палата Присяжных
предоставляет приют, подняли едкую пыль, полили паркет, поплевали,
побогохульствовали, посмеялись с судебными исполнителями, раскладывавшими
дела. Слушание начнется ровно в двенадцать сорок пять, и в полдень
привратник распахнул двери.
доминируют вертикальные линии, словно линии спокойного дождя. При входе на
стене видна большая картина, изображающая правосудие в образе женщины,
облаченной в красную ткань со спадающими складками. Всем своим весом она
опирается на негнущуюся саблю, называемую здесь "мечом". Под ней находятся
возвышение и стол, за который присяжные и Председатель, в мантиях и в
красных одеждах, усядутся, чтобы судить ребенка. Председателя зовут "г-н
Председатель Ваз де Сент-Мари". Вновь, чтобы достичь своей цели, судьба
пользуется грязными методами. . Двенадцать присяжных - это двенадцать
молодцов, неожиданно ставших верховными судьями. Итак, с полудня зал
заполнился. Банкетный зал. Стол накрыт. Мне бы хотелось говорить об этой
толпе присяжных с симпатией; не потому, что она не была враждебна
Нотр-Дам-де-Флеру, - это мне безразлично, - но потому, что она искрится
тысячью поэтических жестов. Она трепетна, как тафта. Нотр-Дам танцует на
краю пропасти, ощетинившейся штыками, гибельный танец. Толпе не весело, в
душе ее смертельная грусть. Она тесно уселась на скамьях, сжала колени,
ягодицы, высморкалась, исполнила, наконец, сотню надобностей толпы, под
тяжестью которых проседает величественность. Публика приходит сюда лишь
постольку, поскольку здесь одно-единственное слово способно привести к
обезглавливанию, и тогда она удалится, как святой Дени, несущий в руках свою
отсеченную голову. Иногда говорят, что смерть нависает над людьми. Помните
высохшую чахоточную итальянку, чем она была для Кюлафруа, чем она
впоследствии станет Для Дивины? Здесь смерть - это всего лишь черное крыло
без тела, крыло, сотканное из кусочков черной кисеи, натянутых на тонкий
каркас зонтовых спиц, пиратское знамя, без древка. Это кисейное крыло
плавало над Дворцом, который невозможно спутать ни с каким другим, потому
что это Дворец Правосудия. Оно окутывало его своими складками, указав залу
на зеленый шелковый галстук - Ее представителя- На столе у Председателя
галстук был единственным вещественным доказательством. Видимая здесь Смерть
была галстуком, и мне нравится, что это так: это была легкая Смерть.
мышками папки с делами и, улыбаясь, подходили друг к другу. Иногда они
дерзко приближались вплотную к Маленькой Смерти. Адвокаты были женщинами.
Журналисты стояли рядом с адвокатами. Представители опекунства негромко
переговаривались между собой. Они оспаривали друг у друга человеческую душу.
Может, ее следовало разыграть в кости, чтобы отправить в Вогезы? [52]
Адвокаты, не имеющие, несмотря на то, что были одеты в длинные шелковистые
платья, той кроткой, устремленной к смерти осанки, которая присуща духовным
лицам, собирались в группы и разбредались вновь. Они находились возле самого
возвышения, на котором восседали судьи, и толпа слышала, как они сыгрывают
свои инструменты для похоронного марша. Толпе было стыдно, что она не
умирала. Это было религией момента - ждать молодого убийцу и завидовать ему.
Убийца вошел. Но публика увидела лишь караул, состоящий из огромных
гвардейцев. Мальчик показался со стороны одного из них, а другой снял с его
рук цепи.
журналистами; так что я, если угодно, отошлю читателей к их статьям,
поскольку моя роль и мое искусство состоят не в том, чтобы описывать сильные
переживания толпы. Тем не менее я отважусь сказать, что глаза всех
присутствующих могли прочесть отпечатавшиеся в ауре Нотр-Дам-де-Флера слова:
"Я - Непорочное Зачатие". Несмотря на недостаток воздуха и света в камере,
его лицо не выглядело ни чересчур бледным, ни слишком опухшим; рисунок его
сжатых губ был рисунком суровой улыбки; его светлые глаза не знали об Аде;
его лицо (но, быть может, оно было для вас чем-то вроде тюрьмы, которая
оставалась лишь зловещей стеной для проходившей мимо женщины, певшей в ночи,
тогда как все ее камеры незаметно поднимались в воздух, несомые бьющимися,
словно крылья, руками узников, захваченных этим пением), его облик и жесты
Нортон Андрэ
Суворов Виктор
Панов Вадим
Каменистый Артем
Контровский Владимир
Самойлова Елена