реестр легенд. Выходит, что легенды бывают правдивей истории.
Между Евпраксией и Генрихом разверзлась пропасть бездонная, и напрасно
было и думать теперь чем-то ее заполнить. Не хватит всей жизни.
многие дни напролет, не скрывала своих слез ни от кого, сделала слезы
вызовом, угрозой, оружием. Пусть все услышат! Пусть все увидят ее чистые
слезы и ужаснутся той грязи, в которой живут вместе со своим императором!
Пусть ворвется ее плачь в бормотанье епископов, в скрипенье перьев в
монастырских скрипториях, пусть заглушит он наглый звон оружия и ржанье
воинственных рыцарских кобыл! Она принесла эти детские слезы из дальней
дали, из родимой земли, что юна языком и славна обычаями. И хотя тело
Евпраксии обрело взрослость, в душе она оставалась ребенком. Ведь что
такое ребенок? Просто маленький человек. Точно так же, как взрослого надо
бы считать ребенком большим. Эти же тут кичились собственной древностью,
считали, что их история продолжает историю самого Рима, а чем обладали на
деле? Жили в грязи, позоре, никчемности. И коль их история такая и такое
же время, в котором они существуют, охваченные чванством, то зачем они ей
нужны? Вырваться, во что бы то ни стало вырваться отсюда!
хотела больше ничего знать, ни о чем думать: размышления горьки и опасны,
а за избыток знаемого неминуемо приходится расплачиваться.
помощников, ни перед кем не могла она открыться, даже исповеднику своему
Бодо не сказала ничего, потому что убедилась в его неискренности и
бессилии. Отстояла неприкосновенность свою слезами: видно, после той ночи
смерти, срама и боли император стал опасаться Евпраксии, прикинулся, что с
головой ушел в государственные заботы. Даже Заубуш стал выказывать ей
всевозможные знаки почтения, хотя императрица в ответ всегда платила ему
одним лишь немым презрением и гордостью.
отовсюду послов, рассылал гонцов во все концы, закладывал первые камни
будущих замков, дворцов, соборов, в особенности соборов, ибо там
сподручнее собирать люд, не давать ему распыляться, забывать о державном
единении. А еще: император, как всегда, готовился к войне, императоры
только ведь и знают, что идти на войну или возвращаться с войны. В соборы
людей призывали именем и кажущимся всемогуществом бога, к себе самому
император должен был склонять сообщников лаской, щедростью, панибратством.
Поэтому ночи губились в громких пиршествах, - холодные хмурые дворцовые
залы озарялись кровавым полыханием факелов, замерзшие и оголодавшие за
день бароны с грохотом валились на лавки, расставленные вдоль столов,
епископы торопливо благословляли трапезу, император отрывал первый кусок,
отпивал первый глоток; императрица должна была сидеть рядом, так повелевал
обычай того и требовало государство, оно от всех требует чего-то, никого
не освобождая от обязанностей, и обязанности тем выше и обременительней,
чем выше стоишь ты в общей иерархии, иногда даже кажется, будто нет
иерархии прав, а существует только иерархия обязанностей.
каждый раз обескураживало баронов: где видано, чтоб императрица показывала
всем свои слезы! Но пиршество обретало размах и разгон, пили щедро и
жадно, ели еще жаднее, краснотой наливались морды, хищно блестели глаза,
тяжко стучали о дубовые столешницы набрякшие тупой силой кулаки, в
вызывающе-нарочитых криках дергались рты, - наступало единение пьяниц,
солидарность обжор, сплоченность в темных страстях, кипятились, наглели,
свинятничали, теряя облик человеческий... Смахивали со столов кружки с
пивом, блюда с недоеденным, похвалялись, ругались, угрожали. А потом и на
столы вскакивали, скакали, по-дьяволиному задирая ноги, топтали пищу;
швыряли посуду, под пьяный хохот старались попасть в собутыльников, да
чтоб в голову, прямо в морду; а <танцующих> хватали за ноги, сбрасывали
наземь вместе со столами; в срамном шуме, проклятьях, в гоготе все
переворачивалось, мир переворачивался... Не хотелось жить в таком мире,
плакать только и хотелось. Но перепившихся баронов уже не тревожили слезы
императрицы, и ее заплаканное лицо здесь выглядело как нечто неуместное,
странное, чужое. Уже не удивлялись - возмущались:
какой-то щелкающий - на расстоянии им бы кричать, и для всех сразу, ни для
кого в отдельности. По крайней мере не для нее, нет, нет! О чем говорить
ей с жестоким и грязным человеком после надругательства, им совершенного?
И что их объединяло? Империя? Безысходность совместной жизни? Или та
страшная ночь смерти, позора и жестокого стыда? Генрих старался быть
внимательным к императрице хотя бы на пирах, перед баронами, Евпраксия
отвечала равнодушием. И слезами. Будто прозрачной завесой, отгораживалась
слезами от всего, что рядом, хотела уберечься от грязи неминучей, пока ты
среди этих пьяно-ненасытных, хищных, жадных.
все.
бы у него были воины всего мира.
Тело - в самом деле крепость, порой непобедимая. Но когда речь идет о муже
и жене... Разве не известно, что мысли и намерения мужа жена воспринимает
лишь вместе с любовью телесной?
неуловимого.
разговоры ни к чему не приведут. Ничто уже не приведет.
врывался в спальню, снова затаился, накапливал силы <на завоевание>
женщины.
выпадал снежок, до утра лежал во рвах, на башнях, на крышах, но оттепель
съедала его за день, и земля снова была оголенной. Голый камень, голые
деревья, все вокруг словно в дрожи. Было одиноко, грустно, тяжко,
невыносимо тоскливо. Хотелось высоких беззвучных сугробов, в которых
умирают все голоса и отголоски, хотелось огромного красного солнца, над
сугробами, спокойного и доступно-ласкового. Укутанная в мягкие снега
далекая родимая земля - и вот эта едва припорошенная оловянно-серым, будто
потрескивающим инеем, каменистая пустыня, вся в холодных судорогах, с
маленьким кровавым солнцем в пронизывающе-зябких далях. Сколько жила
Евпраксия в этой земле - солнце, казалось, с каждым годом становилось
меньше и меньше, угрожающе и недвусмысленно намекало, видно, о приближении
конца света. Но будет ли, нет ли конец света - молодая женщина вряд ли
способна чувствовать измерения мировые, зато растревоженно улавливает она,
как безжалостно укорачивается ее собственная жизнь, пойманная чуждыми
руками съежившаяся птица, как все уменьшается и уменьшается ее солнце на
чужом небе.
стелились под ноги солнечные дорожки, Евпраксия почувствовала жажду
прогулок, странствий, знакомств с близкими, а то и отдаленными краями.
Воля императрицы священна. Что может стать помехой ее прихотям, даже самым
неожиданным. Император сам провожал Евпраксию из Шпейера, а потом встречал
в Вормсе, оживленно обсуждал направления ее дальнейших поездок, заранее
рассылал гонцов с повелениями, дабы надлежащим образом приняли императрицу
и там и сям; выделена была Евпраксии большая свита, отправлены обозы с
припасами, везли скарбец(*) с инсигниями и драгоценностями императрицы.
Неотлучно находился возле Евпраксии нестареющий узконосый аббат Бодо,
которого не обескуражило ни разоблачение преступных ночных радений Генриха
и Заубуша, ни собственное бессилие помочь чем-нибудь против ереси. И не
отступался аббат от своего долга исповеднического, упорно, с отталкивающим
сластолюбием допытываясь у несчастной женщины:
женщины?
чистейшую душу, и слова и сцены брал готовыми из покаянной книги вормского
епископа Бурхарда <Наставник>, а тот, составляя свою безжалостно-циничную
книгу, которую советовал исповедникам для бесед с прихожанами об их
грехах, оправдывался тем, что в Вормской епархии нравственность приходит в
Сертаков Виталий
Лукьяненко Сергей
Курылев Олег
Каргалов Вадим
Браун Дэн
Курылев Олег