ему смеющаяся, а не заплаканная, тоску и печаль он оставлял за порогом
ложницы, а тут хотел лишь радостной беззаботности, того веселья духа,
которое даже самых простых людей возносит до уровня бессмертных богов.
сильнее, хотя душа, почти было умершая на невольничьих рынках, постепенно
пробуждалась, отгоняя от себя призрак смерти, возвращаясь к жизни, к той
настоящей и большой жизни, в которой человеку необходимы отчизна, свобода
и песня. Утратив свою отчизну, могла ли она заменить ее даже этой
неоглядной империей, раскинувшейся на целых три материка? Отобрана у нее
свобода - сможет ли вернуть ей этот божий дар всемогущественный султан?
Песня оставалась с нею, в ней было спасение, песня стала ее оружием,
орудием избавления, ступенями спасения на той лестнице, что соединяет
землю и небо, волю и неволю, бытие и небытие.
даже не замечала своего тела, его униженности. Потому что чем больше
унижалась ее плоть, тем выше порывался и возносился дух. Женщина умеет
делиться на дух и плоть - это ее преимущество над мужчиной, надо всем
сущим.
сменялся ветром с севера, - ветром йылдыз, очищавшим воздух Стамбула,
отгонявшим смрад нечистот и гнилой воды у пристаней. Серые гуси кричали в
высоких темных небесах, точно неутихающая боль и отчаянье Хуррем, - ей
хотелось дня, а должна была жить лишь ночами, надеясь на высвобождение из
униженности, из угнетенности и никчемности.
белому дню и по белому свету, пожалуй, их большинство на земле, но есть и
такие, что идут по узкой лунной дорожке, среди мрака, темноты и таинств,
зачарованные серебристым блеском, очумевшие от того блеска, в глазах у них
тот блеск, а в душе темнота и мрак. Султан относился к таким людям, и она
стала его жертвой. Сколько лет в детстве слушала со слезами растроганности
на глазах отцову проповедь в церкви Святого духа, как сладостно плакала
когда-то над словами евангелиста Матфея: <А я говорю вам: любите врагов
ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и
молитесь за обижающих вас и гонящих вас>.
поднималось в душе от тех ветров столь неоглядное, что захотелось бы даже
умереть, если бы не рвалась Хуррем с такой силой к жизни, и уже не к
простой жизни, а к наивысшим ее вершинам. Ее тошнило от прокислого духа
толстых ковров, кружилась голова от сильных ароматов курильниц и от сухого
дыма жаровен. От постоянного напряжения у Хуррем часто пересыхало в горле,
она коротко откашливалась, не без удовлетворения отмечая, что каждое ее
покашливание почти мучительно отзывается в султане, к нежной заботливости
которого всякий раз добавлялась еще и тревога. Так что же? Победа? Что-то
давало ей силы идти все дальше и дальше, не останавливаясь, не
удовлетворяясь тем, что уже имела, проявляя алчность, но не к обычной
тщете, не к драгоценностям, не к зримым доказательствам султановой
привязанности к ней, а прежде всего ко всему тому, что обогащало и
развивало ее человеческую сущность, ставило ее над тем замкнутым миром,
который напоминал клетку для зверей, возмещало хотя бы в какой-то мере
утрату самых дорогих ценностей, коих уже не могла вернуть теперь для нее
никакая сила. Наверное, некоторые души нуждаются в жесточайших ударах
судьбы, чтобы выказать свое величие.
она и чувствовала себя после того - лишенной не только одежды, но и всего
человеческого. Не везла с собой за море ни дома, ни земли, ни неба, ни
трав и цветов, даже Чертову гору рогатинскую не прихватила. Покинутая
богом и людьми - крапива у дороги, чертополох с острыми колючками, хищный
зверь с ядовитыми когтями, - очутилась среди таких же, как и она,
вырванных из отчизны, оторванных от рода своего, брошенных в клетку, -
никаких надежд, никаких связей, никакой меры для них, а человек ведь
измеряется не только собственной сущностью, но и окружением, всем
производным от времени, места, происхождения. От прошлого не осталось даже
ее собственного имени. Только в снах являлась перед ней рогатинская гора,
отцова церковь, и дом родной за ольшаником, и мамуся на пороге, и золотые
облака над нею, и рыдания, рыдания... Суровости и мрачности мира, в
который попала, ничем не могла одолеть, кроме притворной (но ведь и
естественной для нее!) веселости, которою удобно было прикрывать свою
растерянность и смятение. Кто бы поверил, что она спасается смехом и
песней, что вырвется из униженности, из рабства, собственно, из небытия?
Род людской прекрасен. Она докажет это даже врагам. Пусть познают это чудо
и пусть содрогнутся их сердца от удивления и восхищения ею.
неожиданно становятся дорогой к вершинам духа. Когда Хуррем убедилась, что
люди и бог оставили ее, что мир бросил ее на произвол судьбы и она
предоставлена лишь собственным силам, в ней неожиданно для нее самой
открылась такая неукротимая сила духа, такие неведомые ей самой
возможности ума, что она даже испугалась. Может, так же пугала она своих
гаремных стражей и самое валиде, зато султана удивила и восхитила так, что
он не мог уже оторваться от созерцания этой удивительной девушки, в
которой вмещалось столько неожиданностей, столько щедрых знаний и
дарований, что казалось бы, их не в состоянии была выдержать человеческая
природа!
Хуррем была еще и ученицей султана. С ненастырной настойчивостью Сулейман
отучал Хуррем от грубых песенок, бережно вводя ее в храм истинной высокой
поэзии, где царил дух утонченности, где от простонародного каба тюркче
остался разве лишь вспомогательный глагол, зато господствовали слова
персидские и арабские, где целые строфы газелей можно было читать, зная
скрытый поэтический ключ, попеременно то по-персидски, то по-арабски, то
по-турецки. Он читал ей газели Ахмеда Паши, Исы Неджати, знаменитую
<Мюреббу> Исы Месцехи, и она мгновенно схватывала не только суть, но и
высокие тонкости поэзии, память у нее была цепкая, как глициния, Хуррем
могла повторять целые газели вслед за Сулейманом, а то вдруг неожиданно,
через несколько дней, когда он уже и забывал, что читал ей, вспоминала из
Ахмеда Паши: <Приди, но не войди в шатер соперника, ибо ты ведь знаешь,
что там, где собака, - ангел не пройдет, о друг мой...>
вспоминаю о ком-то, то вспоминаю лишь тебя. Если уж раскрываю уста, то
лишь затем, чтобы рассказать о тебе. Если мне хорошо, то причиной этого
лишь ты. Если мне захотелось слукавить, то что поделаешь, этому научил
меня ты>.
(султану было приятно это упорство), отважилась даже начать богословский
спор со своим повелителем.
она, - и еще ваше величество рассказывает рабе своей, как великодушны были
султаны к поэтам, милуя и щедро осыпая наградами даже самых легкомысленных
из них - и за что же? - за слова, только за слова, и более ни за что! А
между тем сам пророк ненавидел поэтов, о чем сказано в Коране: <Они
извергают подслушанное, но большинство их лжецы. И поэты - за ними следуют
заблудшие. Разве ты не видишь, что они по всем долинам бродят и что они
говорят то, чего не делают...> Как это согласовать и можно ли вообще
согласовать?
ее по щеке, - у тебя не хватило терпения прочитать дальше. А дальше в
Книге написано: <...Кроме тех, которые уверовали, и творят добрые дела, и
поминают аллаха много>. Еще ты не знаешь хадиса*, который передает слова
пророка: <Почему бы тем, кто защищает аллахова посланника с оружием в
руках, не защищать его также и своим словом?> Пророк давал повеления своим
ансарам** убивать каждого из поэтов, высмеивающих его учение, но милостиво
относился к тем, кто прославлял его, и даже тех, кто писал оскорбительные
слова, но затем покаялся. Такова история поэта Каба ибн Зухайра, который
заслужил смерть за свое злое стихотворение против пророка и был даже ранен
в столкновении с правоверными, но впоследствии свет ислама пролился и на
него. Он сочинил большую поэму в честь пророка, явился на утреннюю молитву
в мединскую мечеть и там стал читать перед посланником свое произведение,
и когда дошел до слов: <посланник - это сверкающий меч из индийской стали,
обнаженный самим аллахом>, - растроганный Магомет накинул на плечи поэта
собственный плащ, после чего эта поэма так и называется <Аль-Бурда> -
<Плащ>. И в этой поэме есть слова, написанные словно бы о тебе, Хуррем.
Вот они: <Когда она улыбается, показываются ее влажные от слюны передние
зубки, точно они - источник сладкого вина, к которому приятно припасть
дважды, вина, смешанного с холодной чистой водой, взятой из змеившегося в
долине потока, над которым летят северные ветры>.
ребенка. Растроганность его была столь безмерна, что он неожиданно даже
для самого себя стал читать ей в полузабытьи стихи древних суфийских
поэтов Джелаледдина Руми и Юнуса Эмре, и вся ночь у них прошла в стонах
блаженства, в радости, в приглушенном звучании таинственных слов о слиянии
человеческих душ друг с другом и с высшей сущностью.
Эриксон Стивен
Самойлова Елена
Флинт Эрик
Доценко Виктор
Елманов Валерий
Посняков Андрей