Чтение 39–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

меня.

Надо торопиться!

Щелкает затвор аппарата, и сокжой, словно подхваченный бурей, несется
вниз. Мелькает белым лоскутом в стланиках. Хватаю карабин, гремят вдогонку
выстрелы, пули дымком взрывают россыпи то справа, то слева от сокжоя,
провожают его по склону ущелья далеко вниз. Следом несутся мои проклятия.

Долго не могу прийти в себя от нелепой развязки. Какая досада: упустил
такого альбиноса! А ведь был рядом, и черт меня дернул связаться с
аппаратом! Променял такую великолепную шкуру для музея на фотоснимок.

Сажусь на камень, -- свет не мил, ничему не рад. В глазах Кучума читаю
недоумение и обиду: за что пинал его, душил, ведь хорошо подвел, близко!
Хочу подтащить кобеля к себе, обласкать, а он отворачивает обиженную морду и
все еще в каком-то возбужденном состоянии смотрит в цирк. Но теперь меня уже
не зажигают ни медведи, ни снежные бараны. Даже мамонт, вероятно, не
компенсировал бы утраты. Не могу освободиться от досады, а сокжой все стоит
предо мной виденьем, настороженный, пугливый.

Пора уходить. Встаю. Но кобель тащит меня дальше, опять горячится. Что
за дьявольщина, понять не могу! Разве только глухой зверь задержится тут
после такой стрельбы и грохота камней. Пытаюсь оттащить Кучума за гряду и не
могу, уж больно напористо тянет. Видимо, дело серьезное, приходится
смириться и идти за ним.

К моему удивлению, собака не задержалась на том месте, где стоял
альбинос, а только обнюхала веточки стланика, видимо прикасавшиеся к его
ногам, и повела дальше. Снова меня захватывает азарт зверобоя. Возвращается
напряженность. Неужели близко может быть зверь?! А Кучум переводит меня за
ручей и с прежней горячностью тащит вверх, торопливо виляя по просветам
мелкорослого стланика.

Вот мы и у входа в цирк.

Надо осмотреться.

Он глубокий, почти полусферической формы. Справа, под тенью ступенчатых
скал, белеет снежник, весь источенный скатывающимися вниз камнями. Сверху же
скалы имеют зазубренные очертания, четко выкраиваются на фоне голубого неба.
Дно цирка в буграх, прикрытых свежей зеленью и мелким стлаником. Из глубины
его вытекает прозрачный ручей.

Это и есть исток Тас-Балагана!

Внимательно осматриваю дно цирка -- никого нет. Гробовая тишина. А
Кучум тянет дальше, рвется, хрипит. Разве кто спит под камнями?

-- Куй... -- кричу я полным голосом.

-- Куй... куй... куй... -- отдается от скал эхо и, мешаясь, выносит
звук далеко за скалы цирка.

Уж теперь-то зверь должен бы пробудиться, однако ничего нет. А Кучум не
унимается, злится, тянет поводок. Идем. На нас веет промозглой сыростью,
слежавшимися мхами и прелью еще не отогретых скал. Хочу повернуть обратно,
но Кучум вдруг сбавляет ход, идет на свободном поводке, будто крадется. Вот
он останавливается, комично сбочив голову, заглядывает под стланиковый куст,
готовый броситься вперед...

Я тоже смотрю туда. Что это за рыжее пятно в тени прилипло бугорком к
зеленому мху? Кажется, вижу очертания головы, впаянные в нее черные круглые
глаза, контур спины.

О, да ведь это теленок сокжоя!

Натягиваю струною поводок, даю почувствовать Кучуму, что ему не
разрешается и шагу вперед. Сам замираю, хочу казаться добродетельным этому
новорожденному существу, еще не посвященному в тайны жизни, и, прежде всего,
присматриваюсь к позе. Обе задние ноги теленка пропущены далеко вперед,
голова лежит на передних, такое положение позволяет ему -- при необходимости
-- вмиг сорваться с места и, оттолкнувшись, спасаться бегством.

Теперь нас трое. Впрочем, есть и четвертый: вон какой-то хищник с
высоты наблюдает за нами, терпеливо дожидаясь поживы.

Кучум готов броситься на теленка, впиться зубами и растерзать.
Маленький сокжой еще сильнее липнет к земле, закрывает глаза, старается
остаться незамеченным. У меня же единственное желание -- не беспокоить его.
И в доказательство своих добрых намерений стараюсь оттащить Кучума, но тот
не идет, а волочится, вспахивая лапами мелкую дресву. Уж как ему обидно!

Теленок вдруг вскакивает и рыжим комочком прыгает мимо нас, высоко
подбрасывая зад. Мы провожаем его. Кучум окончательно выходит из
повиновения, и уже никакая угроза не помогает.

А навстречу убежавшему теленку несется крик взрослой самки: "Бек...
бек...".

Я подбегаю к скату в ущелье и... в ста метрах снова вижу белого сокжоя!
Это, оказывается, мать. Она вернулась, несмотря на опасность, чтобы увести
свое дитя от врагов. Самка, будто не замечая нас, бросается навстречу телку
и уводит его по чаще вниз, стараясь не появляться на открытых местах. А мой
карабин спокойно висит за плечами, и на душе легко, что все так хорошо
закончилось!

Я присаживаюсь на камень, чтобы привести в порядок свои впечатления и
записать детали этой необычной встречи. В голову приходят мысли о жизни
маленького сокжоя -- итог моих многолетних наблюдений.

Жизнь, независимо от того, "завернута" ли она в волчью шкуру или
сохатиную, или "прячется" под птичьими перьями, с первой минуты должна уметь
беречься от смерти. Как же это происходит, как может защищаться от
многочисленных врагов, например, только что народившийся теленок сокжоя,
беспомощный, еще не имеющий ни опыта, ни сил? А ведь всюду хищники! Они ищут
добычу с воздуха, шныряют по чаще, караулят на тропах. Но оказывается, не
так просто найти эту добычу. Появляясь на свет, новое существо приносит с
собою врожденный инстинкт, помогающий ему в этой борьбе.

Попробуем представить себе первый день его жизни.

Родился он ночью. Темно, тихо. Рассвет впервые открыл перед ним
чудесный мир, полный загадок и тревог. Он увидел кусты, скалы, голубое небо,
уловил запах ягеля, которым ему предстоит питаться всю жизнь. Малыш так
увлекся увиденным, что и не заметил, как исчезла мать.

Но странно, он не бросился искать ее, не стал звать -- какое-то
непонятное чувство сдерживало его, глушило любопытство, заставляло залезть
под куст, спрятаться.

Малютка сам не понимал, почему, прячась, он пропустил задние ноги
далеко под себя, а голову положил на вытянутые передние, почему прижал уши и
в таком положении затаился.

Теперь даже зоркому глазу орлана не заметить с высоты этот комочек,
прилипший к земле под тенью стланика.

Каким же нужно обладать врожденным терпением, чтобы не приподняться, не
полюбопытствовать, что это за звон долетает со дна цирка, что прячется за
краем кустарника и, наконец, главное, где мать?

Но этого как раз и не позволяет ему сделать инстинкт.

Уже полдень. Горячее солнце ласкает тайгу, ветерок разносит прохладу, и
с ней долетают какие-то новые звуки и шорохи. Малыш давно проголодался, ему
хочется побегать, рассмотреть этот чудный, полный соблазнов мир, но он не
смеет покинуть свое скрытое убежище, продолжает таиться.

И вот наконец-то послышался долгожданный зов матери, ее осторожные
шаги.

Теперь можно встать, попить теплого молока, вкус которого уже хорошо
ему знаком, и побегать. Но почему мать с беспокойством смотрит по сторонам,
прислушивается, точно кого-то ждет? Теленок еще не понимает, что такое
опасность. Его захватывает любопытство. С удивлением он смотрит на стланик,
на скалы, на небо. Как приятно пахнет земля, ягель, крошечные ивки! Что это
там внизу блестящее грохочет по камням? Он хотел уже побежать туда, да вдруг
не нашел возле себя матери. Вмиг исчезло любопытство. То же самое чувство,
что и утром, заставило его спрятаться под куст.

Мать пришла вместе с сумерками, и они до утра не разлучались. Она
показала ему ручей, лужайку, усыпанную цветами, водила по зарослям и долго
отдыхала вместе с ним на прилавке у входа в цирк. Перед рассветом теленок
опять остался один и провел день в одиночестве под стлаником. Мать же все
время находилась вблизи, всегда готовая отвлечь на себя внимание врага или
броситься на защиту малыша.

Не будь со мною Кучума, так они и жили бы в цирке, пока не окреп
теленок. Теперь мать увела его на новое место и там еще долго будет
находиться под страхом внезапного появления человека.

Жизнь в природе идет своим чередом, по своим законам...

Мой слух ловит далекий крик погонщиков. Иду навстречу своим, чтобы
вместе выйти на перевал. Кучум разочарован, но делать нечего, примирился.

Глубоко под нами лежит знакомое ущелье, прикрытое темным бархатом леса.
Далеко над горизонтом, в синеве глубокого неба, собираются белые облака с
округленными краями. Где-то кукушка отрывисто чеканит свое неизменное ку-ку.
Носятся шмели, гудят комары, какие-то крошечные пташки заботливо стрекочут в
ольховом кусте.

-- А где же печенка? -- спрашивает Василий Николаевич, ощупывая меня
взглядом с ног до головы.

-- Печенка убежала.

-- Убежала? Эко не повезло, а мы торопились, двух оленей ведем под
мясо, -- улыбается Улукиткан.

Я коротко рассказываю о случившемся, и караван продолжает подниматься к
перевалу.

-- Мод!.. Мод!.. -- ободряет Улукиткан запыхавшихся оленей.

Солнце греет спину. Мы уже совсем высоко. Ближе синеет просторное небо.
Вижу, Улукиткан нацеливается пройти седловину левой щелью. Уже берем
последнюю крутизну.

Вот и перевал. За ним спуск к далекому Алданскому нагорью, скрытому от
глаз бесконечными грядами гольцов.

Дальнейший наш путь лежит на запад по хребту. Нам еще не известно, есть
ли проходы по тем местам, куда собираемся проникнуть, и сможем ли мы
выбраться к Алданскому нагорью. Ясно одно, что по пути не будет троп, не
найдем и следа человека.