отпили из нее. После этого Генрих облобызал костистые скулы Салах-ад-дина.
Отныне они были братьями. И когда князь приложился губами к бронзовым
щекам названного брата и ощутил пряный запах мускуса, смешанный с ароматом
красных лилий, его охватило страстное желание остаться навсегда в этом
мире благоуханий, рыцарской доблести и чистоты. Но это длилось лишь одно
мгновение: усилием воли князь отогнал от себя такую греховную мысль, она
показалась ему малодушием, трусливым соблазном избежать трудов и великих
дел, назначенных ему судьбой. Она была как искушение заснуть перед битвой.
Но нет, не для него покой, не для него мирное цветение этих садов, он
принадлежит другому миру, далекой родине, раскинувшейся меж имперскими
владениями и хаосом языческих племен.
Салах-ад-дин наблюдал за сменой выражений на лице своего гостя, однако
не решился спросить, о чем тот думает. Он и сам еще не знал, какими
деяниями прославит себя в будущем. Но тут длинной вереницей вошли а зал
его певцы. Последним шел Тэли, совершенно голый. Генрих смутился при виде
его наготы и, протягивая руки, чтобы обнять вновь обретенное дитя, закрыл
глаза. Тэли радостно кинулся в ноги князю сандомирскому. Однако тот, не
подымая век, попросил Салах-ад-дина:
- Прикрой его плащом, брат!
И легкий шелк, подобно сизой туче, опустился на тело мальчика. В тот же
день Генрих, Якса, Герхо и Тэли выехали из Дамаска верхом на лошадях,
подаренных Салах-ад-дином. На руке у Герхо вместо сокола сидел попугай,
умевший говорить: "Так хочет бог". Доверенный слуга Салах-ад-дина проводил
их до Триполи: дороги были небезопасны, особенно надо было остерегаться,
проезжая близ передовых крепостей на границах владений асасинов. А пуллан
Давид исчез, как в воду канул. Цирюльник, у которого они ночевали, на все
вопросы отвечал одно:
- Он слишком много знал.
Попугая довезли только до Константинополя, там он околел.
17
Стоял конец марта, дороги в окрестностях Кракова так развезло, что даже
лошади брели с трудом. Вскоре краковские холмы, расположенные красивыми
гроздьями, остались позади дальше пошли черноземные равнины с размокшим,
вязким грунтом. Но Генрих гнал своего коня что было мочи, отряд едва
поспевал за князем. День был погожий, солнечный, в небе звенела песнь
жаворонков. Генрих с упоением вдыхал влажный весенний воздух - настоящая
весна, просто не верится! Под копытами хлюпала грязь, но сердцу князя все
здесь было мило. Вдоль дороги росли невысокие растрепанные вербы их ветви
и почки, набухшие от сока, были желтые, восковые. Сорвав ветку, Генрих
отгрызал кусочки горькой коры, от которой пахло нардом, как в
иерусалимских храмах, и все смотрел в голубые дали. Он даже не заметил,
как подъехали к Сандомиру.
Город появился перед ними внезапно, из-за сосновой рощицы громоздясь
вверх по склону, подобно огромной арке, он весь был виден, как на ладони.
Округлую возвышенность, которая правильностью очертаний напоминала
императорскую корону, опоясывало кольцо кирпичных стен, кое-где беленных
известью, - там стена служила частью жилого дома. На самой вершине
торчала, как шишак на княжеском шлеме, высокая бревенчатая колокольня
костела святой Девы, чуть поодаль стояло каменное здание ратуши, ниже -
красивые Влостовы ворота. Все это было отчетливо видно в прозрачном
воздухе, согретом солнечными лучами и промытом весенними дождями. Чуть в
стороне от костела, отделенное от него пригорком, похожим на девичью
грудь, раскинулось княжеское подворье - башни, пристройки, высокие крыши с
коньками, стены беленые и серые, сложенные из толстых бревен. На замковых
башнях, на Влостовых воротах, на ратуше, даже на куполе костела черно было
от людей, будто муравьи копошились. Это Лестко, поехав вперед, известил
князя Казимира и сандомирцев о прибытии их господина. Генрих, придержав
коня, остановился полюбоваться великолепным зрелищем. Точно корабль,
позлащенный лучами солнца, поднималась гора над рекой, еще скрытой за
высоким берегом. Князь не мог оторвать взор от этого замка, от этих стен,
башен. Вдруг до его слуха донеслись отдаленные - город-то был еще не
близко - звуки колоколов, торжественный, хоть и приглушенный расстоянием
благовест. Генрих различил в нем четыре тона мягкими аккордами плыли они
над кудрявой озимью, над размокшими, черными от грязи полями, над купами
верб и зелеными зарослями крапивы. Бам, бам, бам, - отмечал он про себя
каждый удар, ни о чем ином не думая. Долго он смотрел как зачарованный на
свою наследную вотчину, потом перекрестился и дал шпоры коню. Брызнула во
все стороны грязь из-под копыт, Генрих поскакал к реке.
Город постепенно приближался: теперь его уже не охватить одним
взглядом, зато яснее видны подробности - светлые крыши, кресты на
костелах, красный княжеский щит на надвислянских воротах. Князь остановил
коня у самой реки. Полноводная Висла текла широко, неторопливо, скрывая
под безмятежной поверхностью грозные водовороты. Весенним паводком залило
окрестные луга вплоть до подножья городских стен, и Сандомир возвышался
над рекою, нарядный, праздничный, будто священный холм над большим озером,
отражаясь в зеркальной глади. Генрих с минуту смотрел на струившуюся у его
ног воду, потом оглядел берег. Так и есть, паром уже подъезжает, и на
пароме стоит в алом плаще Казимир, невысокий, темноволосый, с красивым
лицом - вылитый отец. Рядом с ним старый Вшебор и кастелян Грот, подальше
- аббат Винцентий и Готлоб Ружиц, потом ксендз костела святой Девы
Гумбальд и вся челядь княгини Саломеи, даже дряхлая Бильгильда в своем
высоком чепце, похожем на конусообразную башенку. Их окружают здешние
рыцари: те, кто ездил с Генрихом в Иерусалим, но вернулся раньше, и те,
кто оставался здесь, чтобы охранять сандомирские земли. Вон красавец Болек
Венявита, свивший себе гнездо в тарновском приходе, Петрек Нагошчиц из
Мокрска, Вит из Тучемп, каноник и его брат Дзержко, Пакослав из Папанова,
Смил из Бжезя, Старжа, совсем молодой, но уже прославленный рыцарь, потом
Миколай Богория из Скотника, Петр Кошчеша из Стшегоня, а за ними все
прочие роды: Вильчекосы, Хоромбалы, Кучабы, Захожы, Телки и Полукозы.
- Слава! Слава! - громко кричали все.
Генрих, нетерпеливо откидывая полы широкого плаща, протянул руки к
Казимиру. Тот соскочил с парома, опустился перед братом на колени, но
Генрих поднял его и крепко расцеловал. Потом поздоровался с остальными.
Слуги повели на паром лошадей, кое-как все разместились, и паром
тронулся. Луга вдоль реки были как зеленый бархат. "У Аделаиды
Зульцбахской было такое платье", - подумал Генрих, глядя на молодую травку
и степенно беседуя с братом и сандомирскими панами о своем путешествии да
о погоде. Он заметил, что Готлоб любит вставлять ученые выражения, а
ксендз говорит по-простому. Наконец переправились на другой берег. Дорога
от реки до городских ворот и дальше, до самого замка, была устлана красным
сукном, по обе ее стороны стояли на коленях сандомирские жители. Генрих на
полпути соскочил с коня и пошел пешком, за ним Казимир в белом кафтане и
белой шапке, позади все остальные. Из ворот вышли им навстречу горожане с
хлебом-солью и, преклонив колени перед князем, заплакали от радости.
Генрих, облаченный в плащ со знаком креста, как причастное к духовенству
лицо благословил своих подданных, осеняя их головы крестным знамением.
Потом все прошли в замок. Рыцари сгрудились в большой зале, но Генриху
хотелось поскорей осмотреть свои покои. Казимир повел его, почтительно идя
впереди, распахивая перед ним двери и заботливо предупреждая, чтобы не
споткнулся о порог или не задел головой за низкую притолоку. Вот и
последний из покоев Генриха. Князь быстрыми шагами подошел к окну: перед
ним синела Висла. Он оглядел комнату и подумал: "Итак, я уже дома..."
Генрих и прежде наезжал в Сандомир, но лишь однажды задержался здесь
подольше - после смерти княгини Саломеи. Тогда он прожил здесь несколько
месяцев в каком-то отупении, поглощенный мрачными мыслями. Теперь замок
показался ему совсем другим - убогим, запущенным. "Ни одной красивой
вещицы", отметил Генрих про себя. Казимир пошел распорядиться насчет
приготовлений к пиру. Генрих, отослав слуг, остался один.
Так долго странствовал он по свету, в стольких дворцах и домах
перебывал, что странно ему было очутиться наконец в таком месте, откуда
уже не надо уезжать, - "у себя дома".
Комната была темноватая. Генрих сел в нише у окна. Глаза его были
устремлены на Вислу, но он ее не видел - иные картины проплывали перед его
взором, заслоняя окружающее, весь этот смешной, маленький Сандомир. И
постепенно одна из них, становясь все отчетливей и ярче, вытеснила
остальные.
Генрих вспомнил, как заезжал в Краков. Болеслав, по своему обыкновению,
сидел во Вроцлаве - ему там все нравилось. И то, что он отнял Вроцлав у
Владислава, и то, что городу этому нет равного в Польше - Петр Влостович и
Агнесса, жена Владислава, позаботились о своей вотчине. Спору нет, всем
хорош Вроцлав и так не похож на Краков, а тем паче на какой-нибудь Плоцк
или же Ленчицу. Стекается туда множество монахов-странников, быстрей
доходят вести из саксонских дворов и из имперских земель, жонглеры охотно
посещают Вроцлав и показывают свое искусство, странствующие рыцари поют
там новые песни да всякие истории в стихах рассказывают, а уж пиво -
первое во всей Силезии. Покойный епископ Конрад никак не хотел переезжать
из Вроцлава в Зальцбург, где было учреждено архиепископство говорил, что
там не умеют варить пиво... К тому же во Вроцлаве легче собирать подати, и
князю живется вольготней - вот Болеслав и сидел там почти безвыездно. А
Верхослава оставалась в Кракове. Генрих застал ее одну. В последнее время
она хворала и с трудом переносила присутствие мужа. Да, Генрих застал ее
одну в Вавельском замке и провел с нею несколько дней. Всех его сестер
повыдавали замуж, даже самая младшая, Агнесса, и та уехала на Русь года
два назад. Рикса, сказали ему, приезжала недавно. Удивительная женщина,
неуемная, суматошная, меняет мужей и королевства, будто платья. Но в тот
зимний день, когда Генрих приехал в Краков, он Риксу уже не застал.
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Зыков Виталий
Рыбаков Вячеслав