Чтение 39–й страницы книги ~Открытая книга~

Ничего особенного! То же самое, что произошло в тот печальный день,
когда режиссер из Института экранного искусства сказал мне, что я могу стать
кем угодно - математиком, инженером, педагогом, но актрисой - даже очень
плохой - никогда!

"Но ученым, даже очень плохим, - могла я прибавить теперь, - никогда!"

...Очень не хотелось вставать, но я все-таки встала, надела Нинин халат
и уселась за стол. Мне нужно было написать несколько писем, Я сосчитала на
пальцах - не меньше пяти.

"Гурий, не заходи за мной послезавтра, я занята" - это было самое
короткое письмо и самое простое. Гурию можно было при встрече все объяснить,
а на мой билет - он достал два билета на "Зигфрида" с участием Ершова -
пойдет кто-нибудь другой - или другая, мне все равно.

Сочинить второе письмо было гораздо труднее, потому что его должен был
получить и прочесть один взрослый, серьезный, умный человек, у которого был
только один недостаток: он доказывал, что не может жить без меня. Я написала
ему, что уезжаю из Ленинграда на сельский участок и что, быть может, "мы еще
встретимся в жизни". "А если не встретимся, - прибавила я равнодушно, -
простите и не поминайте лихом всегда признательную вам за дружбу Т. В. ".

Уж не знаю, сколько раз я вздохнула, прежде чем взяться за третье
письмо, которое должен был получить один молодой врач, недавно кончивший
Военно-медицинскую академию. Это были как раз те отношения, когда ничего не
нужно доказывать друг Другу, а просто очень весело встречаться, бывать в
Филармонии и на гастролях МХАТа. С детским, радостным изумлением оглядывался
он на меня, когда что-нибудь интересное, остроумное или страшное поражало
меня. Да, ему-то, без сомнения, очень грустно будет получить это письмо, тем
более что он, так же как и я, одинок и еще недавно говорил мне, что был бы
счастлив, если бы у него была хоть сестренка, которую он мог бы иногда
баловать.

И я написала ему правду - с этого дня все мое время будет отдано работе
на кафедре, и потому я прошу его, как ни грустно, до весны забыть обо мне.
Почему до весны? Это было неясно, но я зажмурилась, потянулась и написала
все-таки: до весны.

Нина вернулась, когда я сидела за четвертым письмом, и только сказала:
"А, доктор еще не спит?" - как я уже поняла, что она выступала с успехом.
Студенты консерватории поставили "Пиковую даму", и Нина - это был ее дебют -
сегодня впервые пела графиню.

Не раздеваясь, она поцеловала меня, потом покружилась по комнате, села
на пол, зажмурилась. Потом заговорила - и это было так, будто на меня
обрушился огромный, легкий, разноцветный ворох. В течение пяти минут я
узнала о костюмерше, которая плохо заколола какую-то ленту, о каком-то
Ваське Сметанине, который сказал, что Ниночка родилась, чтобы петь графиню,
о восторге и аплодисментах публики, которая, оказывается, сразу
насторожилась, едва Нина в первом акте появилась на сцене, - словом, обо
всем, чем была полна моя подруга и что было так бесконечно далеко от меня.
"Да, ты мечтала об этом, - говорила я себе, слушая и не слушая Нину. - Как
же случилось, что все, о чем ты мечтала, теперь проносится перед тобой, как
вихрь чужого счастья, которое лишь манит и дразнит тебя? Вот так и
случилось".

И строки позабытого стихотворения вспомнились и прозвучали в душе:

Но жертвы не хотят слепые небеса:

Вернее труд и постоянство.

Нина легла, мгновенно уснула, и в комнате сразу стало как на сцене, где
только что было шумно и весело, но опустился занавес, и наступила тишина,
темнота...

Жизнь идет - день за днем, за месяцем месяц.

Вот в старых Боткинских бараках я прохожу вдоль длинного ряда коек, на
которых лежат больные - возбужденные, сосредоточенные, застигнутые врасплох,
потрясенные, равнодушные, полумертвые. Страстная, мучительная работа идет на
каждой койке: жизнь работает, чтобы победить смерть. Невидимый мир, о
котором рассказывал старый доктор, господствует в лихорадочном напряжении
барака. Как же проникнуть в этот загадочный мир?

Дифтерийная палочка по-прежнему отказывается терять свои ядовитые
свойства, работа не клеится, и, думая о ней днем и ночью, на лекциях и
практических занятиях, на кафедре и на заседаниях предметной комиссии, я
вспоминаю наконец, что старый доктор в одной из лекций упоминал о
подавляющем действии экстракта печени на возбудители сибирской язвы. Впервые
за последние три года я нахожу среди лопахинских дневников и писем записи
лекций Павла Петровича, нахожу и принимаюсь за чтение.

Это были три самодельные тетради, сшитые из желтой ломкой бумаги, на
которой в двадцатом году печатались протоколы лопахинского Уполитпросвета.
Латинские слова были записаны русскими буквами, а на полях здесь и там
разбросаны рисунки, по которым нетрудно было заключить, что мысли
слушательницы то и дело уходили за тридевять земель в тридесятое царство.
Среди рисунков особенно часто попадался профиль не то негра, не то Гурия
Попова. Словом, по всему было видно, что слушательница меньше всего думала о
том, что придет время, когда она будет тщательно восстанавливать нить,
ведущую от одной лекции к другой и как бы тонко обводящую границы теории.

Правда, по этим записям трудно было назвать воззрения Павла Петровича
законченной научной теорией. Но мечниковская идея микробного антагонизма
была разработана старым доктором с новой и неожиданной точки зрения. В одной
из лекций была дословно записана мысль Мечникова о "благодетельных микробах,
оберегающих нас от болезнетворных". Однако Павел Петрович утверждал, что
"благодетельные силы" нужно искать не только в микробном мире, а в организме
человека, животных, насекомых, - силы, которые развились в процессе борьбы
за существование на протяжении тысячелетий. Вероятно, он занимался этим
вопросом очень давно, еще в ту пору, когда был преподавателем Московского
университета, потому что в лекциях приводил примеры из своих старых работ.
Среди них был и тот, который вдруг - и, кажется, без всякого повода -
припомнился мне: о действии экстракта печени на возбудители сибирской язвы.
И не только язвы, но и сапа - это в особенности поразило меня. Опыты после
многократных лабораторных испытаний были поставлены на животных и прошли,
как утверждал Павел Петрович, с успехом.

Но и сапа... Это было ночью, в общежитии, соседки спали, я одна сидела
за столом над своими школьными тетрадками и думала: "Но и сапа... А может
быть, и не только сапа?"

Маша Коломейцева просила разбудить ее в два часа: утром она должна была
сдавать инфекционные и ничего не знала. Я растолкала ее, но она повернулась
на другой бок и заснула.

Сказка о ночном стороже была вложена в одну из тетрадей, я машинально
прочла несколько строк, написанных большими, корявыми детскими буквами. Мне
вспомнился Лопахин, в котором я так давно не была. Каков-то стал мой
Лопахин? Узкоколейку кончили, и паровозы свистят теперь недалеко от
Пустыньки, у самой Тесьмы. Еще недавно я читала в газете о нашем кожзаводе,
который впервые в мире стал применять новую искусственную кислоту для
дубления кожи. В середине декабря я получила письмо от Марии Петровны,
сообщавшей, что она собралась учиться в музыкальном училище, которое
открылось на месте бывшего "депо проката". Под старость у нее появился
талант. И только на Павской горе все осталось таким же, как прежде. Городок
шумит, волнуется, а там - тишина. Неслышными шагами мерит она дорожки от
одной до другой могилы. Равнодушно смотрит на полинявшую дощечку: "Доктор
Павел Петрович Лебедев" - и дата рождения и смерти. Равнодушно проходит мимо
деревянной решетки вокруг холмика, под которым лежит "Наталья Тихоновна
Власенкова" - и дата рождения и смерти...

Ну, полно! Вернемся-ка лучше к экстракту из печени. Стало быть, он
подавляет возбудителей сибирской язвы и сапа. А почему бы, собственно
говоря...

Маша спала, сложив руки на груди, и некоторое время я пристально
смотрела на нее, стараясь вспомнить, о чем она меня просила. Что-то важное!
Ах да! Я встала из-за стола, подошла к Маше - и забыла, зачем подошла. А
почему бы, собственно говоря, не прибавить экстрат из печени к средам, через
которые я провожу свою дифтерийную палочку? Если печень действительно
содержит вещества, задерживающие рост возбудителей сибирской язвы и сапа...

Наутро я отправила отцу в Лопахин письмо, в котором спрашивала:
находится ли в целости и сохранности чемодан с бумагами старого доктора и
нельзя ли переслать его ко мне в Ленинград с верной оказией? Отец ответил,
что чемодан цел и невредим, но оказии не предвидится, разве что он сам,
возможно, поедет в Ленинград, куда его давно приглашают на работу в бывший
Александринский театр.

Петя Рубакин, которому я рассказала насчет печени, насмешливо поднял
брови, но помог мне приготовить экстракт. Я поставила опыт, потом второй,
третий, десятый, и дифтерийная палочка стала терять свои ядовитые свойства.

Я не верила этому до тех пор, пока Петя не сказал решительно:

- А теперь отправляйтесь к Николаю Васильевичу! Живо!

...Минуло полгода с тех пор, как я принялась за "анатоксин против
дифтерии". Была уже весна, и старушка библиотекарша с удивлением спросила,
каким образом в разгар экзаменационной сессии мне пришло в голову читать
"Дон-Кихота". Было слишком сложно объяснять, что эта книга, по мнению
профессора Заозерского, является прекрасным пособием для изучения дифтерии,
и я ответила, что трудный предмет время от времени полезно перебивать легким
чтением.

Николай Васильевич был в своем кабинете. Постучавшись, я зашла и молча
положила на стол "Дон-Кихота".

Он открыл первую страницу и засмеялся.

- Прочли?