был неплохо устроен. Но ведь хорошему нет предела, а тут появилась
возможность уехать в Штаты и жить еще лучше. "Так вот, дети наотрез
отказались. Они были тогда совсем юными, но заявили отцу: "Хочешь, поезжай
сам, а мы никуда не поедем. Это -- наше". И тогда, -- закончил свой рассказ
израильтянин, -- я понял, что ехать некуда. Здесь и их, и мой дом".
в поисках жизненных благ, а осели бы на этой земле, он тоже обрел бы в душе
покой, а в стране свой дом.
выполнять медицинскую работу. Они выхаживали отца после тяжелой операции, не
отходили от постели ни на минуту, пока не стало легче. Руки у них хорошие,
медицинские.
ослаб, но в глазах напряжение мысли.
понимаешь, сделал не одну сотню операций. Но -- куда нам. Я уже не говорю об
аппаратуре, инструментах. Технология отработана до мелочей, в
послеоперационный период все делается так, чтобы избежать осложнений, чтобы
их просто не было. А там: появились осложнения -- давай вытаскивать.
чтобы героически их преодолевать.
конца.
показания -- делай так, еще что-то -- вот так. И врач не думает. У него нет
нужды думать, у него есть программа. Хорошо это? Может, и хорошо. Но если
случай особый, если какие-то отклонения, надо подумать, понять, они этого не
умеют. Наверное, не все. Тем, кто разрабатывал программу, пришлось
пошевелить мозгами. А может, учились они в другой стране. Ну, а нам
приходилось думать. Каждый раз. Нам нельзя было иначе. У нас не было
компьютеров. Плохо это было? Не знаю. Может, не так уж плохо.
бы они там, стали врачами. Но были бы они счастливы? И стало бы в мире
меньше бед?
он непохож на тот, в котором мы жили, и увидели в нем то, что каждому дано
было увидеть.
Ирины, Володя, наш зять. Он садился на свой чудом довезенный велосипед и
надолго уезжал. Потом мы поняли, что путь его лежал по всем радио- и
электромагазинам города. Там, в Союзе, он всю жизнь создавал электронные
системы, и они были, казалось, техническим совершенством. А здесь в витринах
обычных магазинов стояло то, что раньше он видел только на картинках
проспектов, которые в последние годы начали привозить из-за рубежа. Можно
было зайти в магазин и потрогать все, что стояло в витринах, подержать в
руках, рассмотреть, купить. Нет, купить невозможно, потому что нет денег.
разве там мы все творили? И все ехали сюда, чтобы отдавать себя на
общеизраильское благо?
городах, все они похожи, но все-таки у каждого свой колорит. В Хайфе для нас
отведена небольшая ровная прямоугольная с аппендиксом площадка, она
огорожена -- как загон для скота. Торгуют здесь приехавшие из Союза,
предлагают все, что могут и не могут купить наши бывшие соотечественники.
Забредает сюда на товар подешевле и местное небогатое население.
навалом. Повезло тем, кто обосновался у стенки, можно развесить свое шматье.
того, что мы привезли с собой. Что был в нас. Сколько видится мне здесь
всякого -- горя и шелухи. Изломанных жизней. И жалкости, ущербности душ.
особенно бросается в глаза -- яркий, бирюзовый, расшитый бусами. Возле
останавливаются две женщины, одна из них молодая, другая постарше. Молодая
не может глаз отвести от бирюзовой роскоши, она не двинется дальше, пока не
получит ее в свое владение. Но цена, хоть и меньшая, чем в магазинах за
такую вещь, все равно высока для нее. И женщина стоит молча, держит в руках
красоту, а на лице борьба и мука.
Такой свитер! Это -- жизнь! Представляешь -- в таком свитере сесть в машину.
кавалера с машиной не было, а тут открылась перед ней -- жизнь.
вполне интеллигентный. Прилавок перед ним -- маленький квадрат земли --
завален мельхиором и прочей кухонной и столовой утварью. На куске картона
перечень барахла, которое он привез с собой, а теперь продает -- светильники,
ковры, постельное белье.
перечислил несколько рабочих профессий.
виток. Дай ему силы не сломаться.
то обвешан фартуками.
деньги...
олимовской барахолке. Она сидит возле кучи старых шмоток, на голове у нее
большой берет, на плечах пелерина. Она не болтает с соседями, а молча все
время что-нибудь чинит -- носки или рейтузы. Ее облик что-то напоминает,
может быть, барахолки послевоенного времени в Союзе.
попадается на крючок моего сочувствия в голосе, хочется кому-то излить душу.
Я узнаю, что муж у нее умер уже здесь, в Израиле, а сын заболел, и жить
совсем не на что. И такая тупая безнадежность в ее глазах. Она замолкает.
торгуется, дает два шекеля, дама прячет их в потертый, когда-то, наверное
дорогой ридикюль и снова берет в руки штопку.
много. Есть дорогие красивые вещи, их покупают не только наши, но и народ
местный. Есть русские мальчики, в самом деле -- русские, они продают
косметику. Для них наша алия проложила воздушный торговый путь, можно
поживиться. За косметикой сюда приходят тоже не только олимы, в основном не
олимы, для нас все равно дорого. Вообще на рынке много лиц, представителей
великого народа, среди которого мы раньше жили. В углу, в конце первого
ряда, торгует спитая русская баба, высокая, крупная, крашеная. Возле нее
стоит мужчина, о чем-то просит, она хриплым голосом отвечает:
шекеля. А еще суд.
теперь суд.
еврей средних лет, ему, видно, плохо, он держится за голову и потихоньку
стонет. Просящий мужчина ушел, можно поговорить с соседом, они, похоже,
хорошо знакомы:
Разве можно сигаретами? Только водкой.
обжили эту территорию и чувствуют себя здесь неплохо. У одного прилавка я
останавливаюсь -- здесь я вижу тонометры. Продавца на месте нет, и ему
кричат: