латынь, хоть и не решился бы назвать себя homo huma u . Поэтому молодой
человек наблюдал за Сеттембрини и не без испытующего внимания прислушивался
к тому, что тот проповедовал при мимолетных встречах, происходивших во время
положенных прогулок до скамьи или вниз, в курорт, а также в других случаях,
когда, например, Сеттембрини, окончив трапезу, вставал из-за стола первым и,
в своих клетчатых брюках, с зубочисткой во рту, лениво брел через зал с
семью столами и, вопреки всем обычаям и предписаниям, на минутку
задерживался у стола, где сидели двоюродные братья. Скрестив ноги, он
становился в изящную позу и болтал, жестикулируя зубочисткой. Или брал себе
стул и пристраивался на уголке между Гансом Касторпом и учительницей или
Гансом Касторпом и мисс Робинсон и наблюдал, как новые соседи по столу
уничтожают десерт, от которого он, видимо, отказался.
- Прошу разрешить мне доступ в сие благородное общество, - заявил он
как-то, пожал кузенам руку и отвесил остальным общий поклон. - Этот пивовар,
там, за нашим столом... я умолчу о пивоварше... Этот господин Магнус только
что прочел нам лекцию о психологии народов. Хотите послушать? "Наша дорогая
Германия, - сказал он, - это большая казарма. Не спорю. Но все-таки народ у
нас очень дельный, и я не променяю нашу основательность на любезность других
народов. А что мне в их любезности, если меня обманывают и в хвост и в
гриву?" И все в таком же стиле. Сил моих больше нет. А тут сидит против меня
бедное создание с кладбищенскими розами на щеках, этакая старая дева из
Зибенбюргена, и говорит без умолку о своем зяте, которого ни один человек не
знает и знать не хочет. Словом, я не выдержал, я бежал.
- А при пробеге вы захватили и свой флаг, - сказала фрау Штер, -
представляю себе!
- Вот именно. При пробеге! - воскликнул Сеттембрини. - Пробег! Да,
здесь дует другой ветер, я попал куда следует. Значит, я при пробеге
захватил свой флаг! Кто еще способен с такой точностью выбирать слова!
Осмелюсь спросить - успешно ли подвигается ваше лечение?
Фрау Штер нестерпимо жеманничала.
- Боже правый, - сказала она, - все одно и то же да вы, сударь, сами
знаете. Делаешь два шага вперед и три назад, пять месяцев отсидишь, а тут
является старик и добавляет еще полгода. Ах, это прямо танталовы муки.
Толкаешь, толкаешь - и думаешь, вот ты уже наверху...
- О, как это благородно с вашей стороны! Наконец-то вы даруете бедному
Танталу хоть какое-то разнообразие{209}. В порядке обмена вы предоставляете
ему возможность покатать знаменитый камень. Вот это я называю подлинной
сердечной добротой! Но скажите, мадам, оказывается, с вами происходят
какие-то загадочные явления? Слышал я рассказы про всяких двойников и
астральные тела... Но до сих пор не верил! Однако то, что делается с вами,
меня просто сбивает с толку...
- Вы, как видно, хотите поиздеваться надо мной!
- Ничуть! И не думаю! Успокойте меня сначала относительно некоторых
темных сторон вашего существования, и тогда увидим, кто издевается! Вчера
вечером между половиной десятого и десятью я решил сделать небольшой моцион
и погулять по саду окидываю при этом взглядом все балконы - электрическая
лампочка на вашем так и рдеет среди темноты. Значит, вы лежали согласно
велениям долга, разума и режима. "Вон лежит наша больная красавица, - говорю
я про себя, - и честно выполняет предписания, чтобы как можно скорее
возвратиться домой, в объятия господина Штера". А всего несколько минут
назад я слышу, будто вас в тот самый час видели в ci ematografo (господин
Сеттембрини произнес это слово по-итальянски, делая ударение на четвертом
слоге), в ci ematografo курзала и после этого еще в кондитерской за сладким
вином и безе. И притом...
Штериха повела плечами, захихикала в салфетку, толкнула одним локтем
Иоахима Цимсена, другим - тихого доктора Блюменколя и с многозначительным
лукавством подмигнула, всеми способами показывая свое непроходимо глупое
самодовольство. Желая обмануть персонал, она имела обыкновение выносить на
балкон зажженную настольную лампу, а затем потихоньку удирать вниз и искать
развлечений в английском квартале. А в Каннштате ее ждал муж. Впрочем, она
была не единственным пациентом, занимавшимся подобным надувательством.
- Притом, - продолжал Сеттембрини, - вы наслаждались этими безе - но в
каком обществе? В обществе капитана Миклосича из Бухареста! Меня уверяли,
что он носит корсет, но, боже мой, какое это в данном случае имеет значение?
Заклинаю вас, мадам, скажите, где были вы сами? Вы же раздвоились! Во всяком
случае, вы заснули, и земная часть вашего существа лежала на балконе,
спиритуальная же вкушала общество капитана Миклосича и его безе...
Фрау Штер вертелась и извивалась, точно ее щекотали.
- Неизвестно, следовало ли желать обратного, - продолжал Сеттембрини, -
чтобы вы вкушали безе в одиночестве, а целительному лежанию предавались
совместно с капитаном Миклосичем...
- Хи-хи-хи...
- А вы знаете, господа, какая история произошла третьего дня? - тут же
продолжал Сеттембрини. - Кое-кого отсюда забрали, черт забрал, - вернее,
некая госпожа мамаша, дама решительная и энергичная, она мне понравилась. Я
имею в виду молодого Шнеермана, Антона Шнеермана. Он еще сидел вон там
впереди, против мадемуазель Клеефельд, - видите, сейчас его место пусто. Ну,
оно очень скоро опять будет занято, на этот счет я не тревожусь, но Антона
точно вихрем унесло, в один миг, он сам и опомниться не успел. Полтора года
прожил он здесь - хотя ему всего шестнадцать и только что ему предписали
еще полгода. Что же происходит? Уж не знаю, кто шепнул мадам Шнеерман
словечко, во всяком случае до нее дошел слух насчет того, что сынок усердно
служит Вакху et ceteri *. И вот, без всяких предупреждений, она появляется
здесь, настоящая матрона - на три головы выше меня, седая и гневная, - не
говоря худого слова, закатывает господину Антону несколько оплеух, хватает
его за шиворот и тащит на станцию. "Если уж ему суждено, - говорит она, - то
с таким же успехом он может погибнуть и у нас внизу". И увозит его домой.
______________
* И прочим (лат.).
Все, кто слышал это, рассмеялись, ибо господин Сеттембрини рассказывал
очень забавно. Итальянец был, видимо, в курсе всех последних новостей, хотя
и отзывался весьма критически и насмешливо о той совместной жизни, которую
вели "здесь наверху" обитатели санатория. Но он знал все. Знал фамилии и в
общих чертах жизненные обстоятельства каждого вновь прибывающего
рассказывал, что вчера такому-то или такой-то сделали резекцию ребра, и
утверждал, ссылаясь на самые достоверные источники, что с осени больше не
будут принимать больных с температурой выше 38,5. А этой ночью, сообщил он
затем, собачка мадам Капатсулиас из Митилены уселась на электрическую кнопку
светового сигнала на ночном столике своей госпожи, в результате чего
поднялся шум и беготня, тем более что мадам Капатсулиас оказалась не одна, а
в обществе асессора Дюстмунда из Фридрихсхагена. Даже доктор Блюменколь не
мог не улыбнуться, а хорошенькая Маруся так хохотала в свой апельсинный
платочек, что чуть не задохнулась фрау Штер же пронзительно вскрикивала,
прижимая обе ладони к левой груди.
Однако двоюродным братьям Лодовико Сеттембрини рассказывал и о себе, о
своем происхождении - то на прогулке, то вечерами, когда все общество
собиралось в гостиной, или после обеда, когда столовая уже пустела, а они
втроем еще сидели на своем конце стола "столовые девы" убирали посуду. Ганс
Касторп покуривал свою "Марию Манчини", вкус которой он на третьей неделе
своего пребывания здесь опять начал понемногу ощущать. Настороженный и
удивленный, но готовый поддаться влиянию этого человека, слушал он рассказы
итальянца, раскрывавшие перед ним странный и безусловно новый мир.
Сеттембрини говорил о своем деде, который был в Милане адвокатом, но
прежде всего горячим патриотом и в изображении внука представал чем-то вроде
политического агитатора, оратора и журналиста, - он тоже был оппозиционером,
как и внук, по в более смелых и крупных масштабах. Ибо если Лодовико, по его
собственному горькому признанию, вынужден был в своем злословии
ограничиваться людьми и их жизнью в интернациональном санатории "Берггоф",
насмешливо критикуя во имя прекрасной и радостно-деятельной человечности их
узость и мещанство, - его дед доставлял немало хлопот правительствам он
организовывал заговоры против Австрии и Священного Союза, который в ту эпоху
держал его раздробленное отечество в цепях незримого рабства, он был пылким
участником особых, распространенных тогда в Италии тайных обществ - короче
говоря, карбонарием{212}, как заявил Сеттембрини, вдруг понизив голос, будто
и сейчас еще опасно упоминать об этом. Словом, по рассказам его внука,
Джузеппе Сеттембрини представлялся обоим слушателям натурой загадочной,
пылкой и мятежной, подстрекателем и заговорщиком, и при всем уважении,
которое они из вежливости старались выказать к этой фигуре, им не удавалось
вполне подавить на своих лицах выражение некоторого скептического недоверия
и даже неприязни. Правда, дело тут было особое: все, что они слышали,
происходило почти сто лет назад и уже стало историей, а что касается
истории, особенно древней, то примеры исступленной любви к свободе и
неукротимой ненависти к тирании были обоим хорошо известны, и они этим людям
теоретически даже сочувствовали, но не представляли себе, что могут так
по-человечески близко с ними соприкоснуться. Кроме того, деятельность
повстанца и заговорщика была у этого дедушки, видимо, тесно связана с
горячей любовью к отечеству, которое он жаждал видеть единым и свободным да
и сама бунтарская его деятельность явилась плодом и результатом такой любви
хотя кузенам и казалось странным это сочетание в одном лице мятежника и
патриота, ибо они привыкли отождествлять любовь к отечеству с обереганием
традиционных порядков, все же им пришлось в душе согласиться, что там и при
тогдашнем положении дел такое бунтарство могло быть гражданской
добродетелью, а лояльность и приверженность к старым порядкам - косным
равнодушием к жизни общества.
Однако дед Сеттембрини был не только итальянским патриотом, он был
согражданином и соратником всех народов, жаждущих свободы, ибо после
крушения попытки к государственному перевороту, предпринятой в Турине{213},
- он принимал в ней участие словом и делом, причем едва ускользнул от ищеек
Меттерниха, - дед употребил свое изгнание на то, чтобы бороться и проливать
Орловский Гай Юлий
Контровский Владимир
Володихин Дмитрий
Ильин Андрей
Глуховский Дмитрий
Березин Федор