Чтение 39–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

Атака наших не удается. Мы стоим в траншеях и следим за перестрелкой.
Немцы сыплют из пулеметов без всякой передышки. Очереди сталкиваются,
перекрещиваются, взлетают высоко в небо. То тут, то там на той стороне
оврага вспыхивают минные разрывы. Потом все утихает. Минут десять еще
постреливают минометы. Потом и они умолкают. Остаются дежурные методического
огня. Мы возвращаемся в землянку.

До утра уже не спим. Разговор не клеится. Отсутствие табака делает нас
раздражительными. Раненые все время просят пить. К утру еще один умирает.

В семь прилетает "рама". Урчит, урчит без конца, выворачиваясь,
поблескивая стеклами. Потом без всякой подготовки немцы переходят в атаку.

Мы отстреливаемся четырьмя пулеметами. На двух - пулеметчики, на двух -
Чумак с Карнауховым и я с Валегой. Связисты со стариком держат фланги.

Солнце светит из-за спины. Стрелять хорошо.

Потом обстрел. Мы снимаем пулеметы и садимся на корточки. Осколки летят
через голову. Только сейчас замечаю, как осунулся Валега. Щеки совсем
ввалились и покрылись какими-то лишаями. А глаза большие и серьезные. Колени
его почти касаются ушей.

Одна мина разрывается в проходе в нескольких шагах от нас.

- Сволочи! - говорит Валега.

- Сволочи! - повторяю я.

Обстрел длится минут двадцать. Это очень утомительно. Потом мы вытягиваем
пулемет на площадку и ждем.

Чумак машет рукой. Я вижу только его голову и руку.

- Двоих левых накрыло,- кричит он.

Мы остаемся с тремя пулеметами.

Отражаем еще одну атаку. У меня заедает пулемет. Он немецкий, и я в нем
плохо разбираюсь. Кричу Чумаку.

Он бежит по траншее. Хромает. Осколок задел ему мягкую часть тела.
Бескозырка над правым ухом пробита.

- Угробило тех двоих,- говорит он, вынимая затвор.- Одни тряпки остались.

Я ничего не отвечаю. Чумак делает что-то неуловимое с затвором и
вставляет его обратно. Дает очередь. Все в порядке.

- Патронов хватит, комбат?

- Пока хватит.

- Там еще один ящик лежит, у землянки. Последний, кажется...

- В него мина попала.

Он смотрит мне прямо в глаза. Я вижу в его зрачках свое собственное
изображение.

- Не уйдем, лейтенант? - Губы его почти не шевелятся. Они сухие и совсем
белые.

- Нет! - говорю я.

Он протягивает руку. Я жму ее. Изо всех сил жму.

Потом убивает старика сибиряка.

Опять стреляем. Пулемет трясется как в лихорадке. Я чувствую, как
маленькие струйки пота текут у меня по груди, по спине, под мышками...

Впереди противная серая земля. Только один корявый, точно рука с
подагрическими пальцами, кустик. Потом и он исчезает - срезает пулемет.

Я уже не помню, сколько раз появляются немцы. Раз, два, десять,
двенадцать. В голове гудит. А может, то самолеты над головой? Чумак что-то
кричит. Я ничего не могу разобрать. Валега подает ленты одну за другой. Как
быстро они пустеют. Кругом гильзы, ступить негде.

Давай еще! Еще... Еще... Валега! Он тащит ящик.

У него смешно дрыгает зад - вправо, влево. Пот заливает глаза, теплый,
липкий.

Давай!.. Давай!..

Потом какое-то лицо - красное, без пилотки, лоснящееся.

- Разрешите, товарищ лейтенант.

- Уйди...

- Да вы ж ранены...

- Уйди...

Лицо исчезает, вместо него что-то белое, или желтое, или красное. Одно на
другое находит. В кино бывает такое: расплывающиеся круги, а сверху надпись.
Круги расширяются, становятся бледнее, бесцветнее. Дрожат. Потом вдруг
нашатырь. Круги исчезают. Вместо них лицо. Золотой чуб, расстегнутый ворот,
глаза, смеющиеся голубые глаза. Ширяевские глаза. И чуб ширяевский. И лампа
с зеленым абажуром. И нашатырем воняет так, что плакать хочется.

- Узнаешь, инженер?

И голос ширяевский. И кто-то трясет, обнимает меня, и чей-то воротник
лезет в рот - шершавый и колючий.

Ну, конечно, это же наш блиндаж. И Валега. И Харламов. И Ширяев.
Настоящий, живой, осязаемый, золоточубый Ширяев.

- Ну, узнаешь?

- Господи боже мой, конечно же!

- Ну, слава богу.

- Слава богу.

Мы трясем друг другу руки и смеемся и не знаем, что еще сказать. И все
кругом почему-то смеются.

- Вы осторожнее, товарищ старший лейтенант, они же ранены. Совсем
растрясете.

Это, конечно, Валега. Ширяев отмахивается.

- Какое там раненый. Сорвало кожу, и все. Завтра заживет.

Я чувствую слабость. Голова кружится. Особенно при поворотах.

- Пить хочешь?

Я не успеваю ответить, в зубах моих кисловатая жестянка, и что-то
холодное, приятное разливается по всему телу.

- Откуда взялся, Ширяев?

- С луны свалился.

- Нет. Серьезно.

- Как - откуда? Получил назначение, и все. Комбатом в твой батальон.
Недоволен?

Он ничуть не изменился. Даже не похудел. Такой же крепкий, ширококостый,
подтянутый, в пилотке на одну бровь.

- А тебя малость того... подвело,- говорит он, и широкая белозубая улыбка
никак не может сойти с его лица.- Не очень-то отдыхаете.

- Да, насчет отдыха слабовато... Но погоди, погоди. Сейчас-то вы откуда
взялись?

- Не все ли равно откуда. Взялись, и все.

- А фрицы?

- Фрицы - фрицами. Из оврага убежали. Двух пленных даже оставили.

- А вас много?

- Как сказать. Два батальона. Твой и третий. Человек пятьдесят.

- Пятьдесят?

- Пятьдесят.

- Врешь!

Он опять смеется. И все окружающие смеются.

- Чего же врать. По-твоему, много?

- А по-твоему?

- Как сказать...

- Стой... А мост? Мост как?

- Сидят еще там человек пять,- вставляет Харламов,- но не долго уж им.

- Здорово. Просто здорово. А Чумак, Карнаухов?

- Живы, живы...

- Ну, слава богу. Дай-ка еще водицы.

Я выпиваю еще полторы кружки, Ширяев встает.

- Приводи себя в порядок, а я того, посмотрю, что там делается. Вечером
потолкуем - Оскол, Петропавловку вспомним. Помнишь, как на берегу с тобой
сидели? - Он протягивает руку.- Да, Филатова помнишь? Пулеметчика. Пожилой
такой, ворчун.

- Помню.

- Немецким танком раздавило. Не отошел от пулемета. Так и раздавило их
вместе.

- Жаль старика.

- Жаль. Мировой старик был.

- Мировой.

Несколько секунд мы молчим.

- Ну, я пошел.

- Валяй. Вечером, значит.

И он уходит, надвинув пилотку на левую бровь.

Валега вынимает из кармана завернутый в бумажку табак и протягивает мне.

***

Вечером мы сидим с Ширяевым на батальонном КП - в трубе под насыпью.

Рана у меня чепуховая - сорвало кожу на лбу и дорожку в волосах сделало.
Я могу даже пить. Правда, немного. И мы пьем какой-то страшно вонючий не то
спирт, не то самогон. Закусываем селедкой. Это та самая, которую я выкинул
на сопке. Валега, конечно, не мог перенести этого.

- Разве можно выбрасывать. Прошлый раз выпивали, сами говорили: "Вот
селедочки бы, Валега..." - и раскладывает ее аккуратненькими ломтиками, без
костей, на выкраденной из харламовского архива газете. Из-за этого у них
всегда возникают ссоры.

Мы сидим и пьем, вспоминаем июнь, июль, первые дни отступления,
сарайчики, в которых расстались. После этого Ширяев почти весь батальон
потерял. Немцы их около Кантемировки окружили. Сам он чуть в плен не попал.
Потом с четырьмя оставшимися бойцами двинулся на Вешенскую. Там опять чуть к
немцам не попали. Выкрутились. Перебрались через Дон. За Доном в какую-то
дивизию угодил, собранную из остатков разбитых. Воевал под Калачом. Был