Чтение 39–й страницы книги ~Дети ржавчины~

Кажется, она в самом деле чихала или кашляла - ее лицо морщилось, а грудь
вздрагивала. Но главное - глаза. Они были открыты. Они даже что-то выражали.
И лишь по ним я понял, какую боль сейчас испытывает бедная девочка - кашель
рвал ее легкие.

- Оставьте лампу и уйдите, - проговорил я.

Меня послушались. Я подвинул лавку, сел, взял Надежду за руку. Она
ответила - ее пальцы немного сжались. Кашель, кажется, становился тише и
реже.

- Держись, девочка, терпи, я тебя не брошу, я тебе помогу, - бормотал я,
но сам страдал не меньше, чем она.

Я не знал, что происходит. Не знал, как с ней поступить. Была бы она
ранена или больна понятной мне хворью - я бы нашел, что делать. Этому, слава
богу, меня научили. При случае могу и роды принять, и кости вправить. Но как
помочь человеку, сотни лет пролежавшему в мягкой заморозке? Найдите на всей
Земле хоть одного специалиста, знающего это!

А ведь я должен был что-то помнить на этот счет. Раз уж научился
размораживать контейнер, значит, обязан знать, что предпринимать дальше. Но,
увы, моя глубинная память не тянулась сплошной нитью, а рвалась неровными
бессвязными кусками, ничего не объясняя.

Потом девушка затихла. Мы так и сидели рука об руку - долго, до самого
рассвета. Пока горела лампа, я видел, что Надежда однообразно переводит
взгляд то на меня, то на низкий потолок из потемневшего дерева. Я что-то
говорил ей, поддерживал, успокаивал, но не знал, поняла ли она хоть слово.

Иногда тело ее неожиданно напрягалось, хватка пальцев становилась
деревянной, голова запрокидывалась, и из легких вырывался сухой надрывный -
не кашель даже, а хрип. Казалось, слабое тельце не выдержит такой нагрузки и
сломается пополам. Я в такие минуты стискивал зубы и желал только одного -
взять на себя хотя бы часть этих мучений. Но не было на свете способа
осуществить это. Даже у нас в Ведомстве не было.

К утру приступы прекратились. Надежда только тяжело дышала, по-прежнему
водя зрачками по сторонам. В окно заглянуло солнце. Я заметил, или мне
просто показалось" что от этого в девушке чуть прибавилось жизни.

Я осторожно высвободил руку, принес ей горшочек с молоком. Сначала
попробовал сам, не прокисло ли. Потом осторожно поднес к ее лицу.

- Пей, милая. Это молоко, то, что тебе сейчас нужно.

Она не могла ни говорить, ни качать головой, ни закрываться руками.
Говорили только ее глаза. Они не хотели молока. Они категорически
отказывались пить молоко.

- Но что же тебе дать, девочка? У меня нет ничего больше! Хочешь хлеба
или мяса?

Я схватил продолговатые флаконы, устроенные в контейнере, показал ей.

- Это?

Веки спокойно опустились на мгновение. Стало быть, да.

- Какой? Этот? Или этот? Посмотри, тут какие-то рисунки, я ничего в этом
не смыслю.

Тут некстати вошла кухарка с завтраком. Не сказав ни слова, полезла
разглядывать оживающую Надежду. Девушка посмотрела на нее едва ли не с
ужасом. Я без церемоний выставил женщину за дверь.

Мы все же выяснили, какой флакон нам нужен. Больше сложностей не возникло
- я просто отщелкнул защитный колпачок и приложил трубочку к губам Надежды.
Она сделала несколько глотков, после этого расслабилась. Несколько раз
глубоко вздохнула, закрыла глаза. Мне показалось, что она уснула. Я на
цыпочках отошел от контейнера, взял свои плошки и пошел завтракать на
крыльцо, чтобы случайно не разбудить.

Когда я вернулся, она так и спала. Я положил флакон рядом, чтобы девушка
легко могла дотянуться до него губами, и отправился бродить по деревне.

Она представляла собой скопление низких потемневших домиков, беспорядочно
разбросанных по каменистым откосам двух смежных холмов. Улиц в обычном
понятии здесь не было. Из конца в конец можно было дойти, петляя по кривым
тропинкам между домов. Прямо через деревню журчала речка с прозрачной водой,
сквозь которую проносились стремительные рыбьи тени.

Тут и там были посажены кое-какие овощи, ягоды, фруктовые деревья. Однако
на каменистой почве растения приживались плохо и не могли прокормить даже
эту жалкую горстку крестьян. Плодородные земли располагались далеко от
деревни, и они тоже приносили мало пищи. У людей хватало смелости только на
то, чтобы бросить там семена, но по-настоящему работать на земле они
боялись.

Вскоре за мной увязались мальчишки. Меня поражала дикость этих мест,
такая, что впору было удивиться - как эти люди еще разговаривать
научились... С первого взгляда легко было заподозрить, что еще недавно тут
жили в соломенных хижинах и перед охотой бросали копья в нарисованных
оленей.

Однако у этих людей было совсем иное прошлое, И об этом ясно напоминали
замысловатые ржавые железки, установленные на шестах почти возле каждого
дома. Старые вещи. Хотелось бы и мне верить в их защитную магию.

На краю деревни возле развалившегося мостика я увидел с десяток крестьян.
Почти у всех были пустые корзины или мешки - люди собирались на какой-то
промысел. Пока они стояли и глазели по сторонам - ждали, не пойдет ли еще
кто-нибудь. Вокруг добытчиков крутились женщины, все как на подбор - с
массивными бедрами, маленькими головами и тонкими шеями. Гусыни, да и
только. Воистину, облик любого живого существа определяется условиями
существования. Рожать здесь начинали, как мне показалось, лет с
тринадцати-четырнадцати.

Я присел на камень в некотором отдалении. Мне просто хотелось побыть
среди людей, посмотреть на них.

- Эй, Желтоухий! - говорила одна из женщин какому-то своему соплеменнику.
- Если моего мужика там прибьет, ты его корзину мне принеси. Хоть немножко
там будет, все равно принеси. Гляди, себе не забери, я у людей потом спрошу.

Меня уже не удивляло, что крестьянка заботится о корзине с овощами
больше, чем о своем муже. Я и раньше замечал, что люди здесь предпочитают не
любить друг друга. Не привыкать. Потому что любое привыкание - это почти
гарантированная боль утраты в будущем. Просто защитная реакция - готовить
себя к скорой смерти ближнего, помнить о ее неизбежности. И не сближаться
больше, чем нужно.

Здесь была война, хотя и без солдат. Настолько давняя, что внезапная
смерть стала частью жизни.

Я знал и другое. В любых безжалостных условиях люди становятся и чище, и
ближе. Нет мелочности, нет недомолвок, нет ничего такого, чего нельзя
сказать в глаза.

Здесь же люди наглухо захлопнуты, спрятаны друг от друга. Каждый лелеет
свой убогий мирок, гордится им, не подпускает никого. Несколько иначе ведут
себя вольные погонщики, но на то они и вольные...

Я так углубился в размышления, что не заметил деревенского старосту,
присевшего рядом.

- Ты всем доволен, Безымянный? - поинтересовался он, положив рядом свою
палку.

- Да, все нормально.

- Больная Нога говорила, что ночью ты поднимался и кричал.

- Больная Нога? - я понял, что речь идет о моей кухарке. У нее, кажется,
и в самом деле одна нога была перевязана.

- Я хотел узнать, что тебя разозлило ночью?

- Нет, ничего, - успокоил его я. - Мне просто срочно нужна была лампа.
Мне сразу помогли соседи. Он помолчал немного.

- Всем ли довольна твоя женщина? Она все еще спит?

- За нее не беспокойся. Моя женщина - моя забота. Он кивнул, снова
замолчал. Я оказался неразговорчивым собеседником, поэтому он через
некоторое время поднялся и пошел прочь. Напоследок предложил почаще
обращаться за помощью. Блеск монет-клинков дисциплинировал его.

За два следующих дня никаких перемен не произошло. Надежда лежала целыми
днями напролет с закрытыми глазами и просыпалась, чтобы сделать несколько
глотков из флакона. Я был настолько удручен этим, что злился из-за мелочей -
ругался на мальчишек и зевак, слонявшихся возле дома, и даже накинулся на
старосту, когда заметил, что еда моя стала подозрительно скудной.

- В сегодняшнем супе совсем не было мяса! - произнес я. Прежде я никогда
не говорил таким тоном с людьми. - Что-то быстро наши деньги у вас
кончились. Сдается мне, вы их обменяли на пойло.

- Деньги не кончились, - тихо проговорил староста, вжав голову в плечи. -
Мясо кончилось. Люди как ушли за едой, так и не возвращались. Но ты не
ругайся. До вечера их подождем - и новых снарядим.

Его слова остудили меня. Я, правда, не стал извиняться перед стариком -
он бы не понял этого. В любой ситуации гордый погонщик не должен просить
прощения у забитого крестьянина, это против правил.

- Что с ними может быть? - спросил я, нахмурившись.

- Все может быть, - печально вздохнул староста.

- Далеко они ушли? Может, стоит за ними съездить?

- Я ж говорю, до вечера подождем, а утром новые люди поедут.

Этот разговор отбил у меня охоту требовать хорошего питания и прочих
удобств. Я вернулся в дом еще более сумрачным и сел перед ложем девушки.

Пожалуй, она все-таки изменилась. В ее невесомом прозрачном тельце стало
чуть больше цвета. Теперь я уже видел, что по ее щекам разбросаны веснушки.
Что волосы у нее рыжие и немного вьющиеся. Глаза также приобрели и цвет, и
глубину, и стало ясно, что она совсем молодая девчонка.

- Так и будешь молчать, Надюха? - тихо и грустно произнес я. - Когда же
мы поговорим с тобой?

У меня вдруг появилось чувство, что все это время я играю с механической
куклой, способной на простые движения. И как ребенок надеюсь, что моя кукла
оживет и станет полноценным собеседником и другом. Девушка еще ни разу не
улыбнулась. Ее взгляд выражал очень мало. Если бы она умела говорить хотя бы
глазами, какие беседы мы могли бы вести!

Впрочем, я-то постоянно разговаривал с ней. Просто так, болтал всякую