невозможно допускать...
отбиться, огрызаясь железом, отходят городовые, не боле половины от
вышедших с утра. Грохот же все пуще и пуще, воротные бревна отзываются
теперь не гулким отстуком, но дребезжащим треском, и конные стрелки, кинув
за спину луки, обнажают мечи, выстраиваясь по трое в ряд, чтобы ворваться,
как только таран проложит дорогу... а со стены внутрь, впервые с начала
боя, визжа, прыгают татары, и Борис Микулич бежит по улочке, мимо изб,
мимо терема своего, куда уж никогда не доведется войти, бежит к церкви,
подбирая по пути одиночек, не бросивших оружия...
конница, взметнув сабли, ринулась в пробой, и вместе с нею, подминая
остатки синевы, на детинец упала тьма.
белый цветок расцветает в сердце, и, если выдержит оно нестерпимый жар,
приходит блаженство тупого безразличия, избавляющего от умения сознавать.
Вот почему чериги остались в строю, когда, повинуясь ввинтившемуся в
морозную синь воплю нояну-нояна, с почти не вытоптанного наста у самой
кромки прибрежных льдин поднялись павшие богатуры.
тех, кто еще жил, и хрустко разминались, вновь привыкая к покинутым было
телам. Пробитые стрелами и рассеченные мечами, пораженные копьями и
размозженные палицами, возвращались мертвецы с полпути и, не раскрывая
глаз, выстраивались в редкую цепь лицами к косогору. Только сожженные
смолой не сумели встать, но и они, почерневшие комки обугленной плоти,
судорожно подергивались, царапали снег скрюченными пальцами, и ноги их
чуть заметно вздрагивали, не смея не подчиниться приказу.
посерели, словно присыпанные крупной солью. Только что
угрюмо-недоверчивые, монгольские витязи глядели теперь на Ульджая с
рабской покорностью. Нельзя ослушаться того, кто властен над смертью! Ведь
сам Потрясатель Вселенной, величайший из отживших под луной, хоть и
умертвил тысячи тысяч, что само по себе достойно божества, но не смог бы
заставить хоть одного из убитых восстать с последнего ложа.
и Тохта, потрясенный не менее иных, но почти не испуганный - ибо разве не
был он частью Ульджая? - повинуясь безотчетному порыву, шагнул наконец
вперед и с невыразимым наслаждением полоснул камчой поперек лица
ближайшего мэнгу. Багровый рубец мгновенно взбух на скуле, но широколицый
ардан-у-ноян не дрогнул, и глаза его были прозрачно-пусты, а Тохта
оглянулся, ловя взгляд Ульджая с безмолвным вопросом: верно ли?.. и
Ульджай чуть кивнул, удивившись немного: неужели кипчак научился угадывать
даже те пожелания, которые только собираются родиться?..
громче обычного; не было смысла страшиться и сомневаться: отец, Ульджай
чувствовал это, стоял рядом, незримый и готовый в любой миг прийти на
помощь, если придется туго... но помощь отца уже не была нужна Ульджаю,
потому что без всякого приказа убитые богатуры тронулись с места и пошли
вверх по косогору, к деревянной стене, на которой уже возникали, все гуще
и гуще, маленькие - отсюда не страшные, скорее даже смешные - фигурки
урусов; и когда мертвые двинулись, не оглядываясь на живых, те тоже
зашевелились... ни слова не произнес Ульджай, но чериги сами, не мешая
друг другу, разбирали жерди из погребального сруба и занимали свои места,
вытягивая из ножен засидевшиеся в тепле сабли... а мэнгу распутывали ноги
коней, вскакивали в седла и проверяли тетивы луков... все творилось словно
само по себе... и вот уже вслед мертвым пошла к стене цепь живых, а чуть
погодя стронулись и конные, накладывая на ходу тяжелые черные стрелы...
слегка, потом - все сильней и сильней, это был не просто ветер, это было
дыхание победы, потому что урусы на стене - видно было не напрягаясь! - не
превратились в мечущиеся сгустки силы, как при прошлых приступах, они были
обычными людьми, которых легко и приятно убивать... и огненные стрелы,
подхваченные ветром, неслись далеко и быстро, расплескивая там, за
стенами, пламя...
снежную крупу, она запорошивала глаза, мешая целиться, и стрелы их
проходили мимо... лишь немногие из живых черигов падали, а мертвым не
страшны были стрелы, потому что никого нельзя убить дважды, и законы войны
обходили их, уплативших сполна, стороной... выл ветер и ревел, и на
крыльях его ползла с востока на город черная туча, нагоняя бредущие к
стене цепи, но пока еще не обгоняя их... и рубил тучу на куски кривой
огонь, утопая в сугробах... и снежные смерчи крутились там, где бил в
землю небесный клинок. А чериги уже не брели, а бежали; упоение битвы
разбудило окаменевшие сердца, и они вспомнили, что непобедимы. Все еще
безмолвные, склонив гладкие жерди, мчались они к стене, готовые к
схватке... и павшие богатуры, споткнувшись об заледенелый вал, горели в
льющемся сверху огненном потоке, но их помощь уже не нужна была живым... а
из-под самых ворот полетел размеренный стук, и Ульджай знал: никому уже не
остановить наступление его сотен, потому что, когда степняк поверил в
победу, его не одолеть...
урусы, подбодряя себя, несчастные обреченные глупцы!.. а стук дерева о
дерево становился все резче, и головы урусов все реже возникали над
гребнем стены, а когда возникали - монгольские стрелы сметали их; где-то
там, на стене, уже был Тохта, он пошел с живыми, и Ульджай дозволил ему,
ибо ясно ощущал: кипчаку не суждено умереть... и мэнгу, услышав ломкий
хруст бревен, без приказа перестроились из стрелковой цепи в штурмовую
змею - вовремя!.. ворота рухнули, и молчаливые всадники устремились к
широко распахнутому тараном пролому...
стен прыгали в город чериги, возбужденные боем, звереющие от запаха крови
и вида отступающих бородачей...
мглой, закрутив и уничтожив ясную синеву, и пришел мрак, но расцвеченный
сплетениями огней: небесного - хлещущего снега яростными зигзагами молний,
и земного, расцветающего на крышах полыхающих домов; бело-багряные зарева
изодрали темень в клочья, а земля ходила ходуном, словно кто-то огромный
ворочался далеко под ногами, медленно и неохотно пробуждаясь; рваными
хлопьями оседали обрывки тучи, и Ульджай различил - или привиделось в
исступлении боя?! - там, высоко, в пересечении сизо-смоляных наплывов,
сходятся в безмолвной сече призрачные всадники, разбиваясь один о другого
и исчезая в завихрениях снежных смерчей... кони под всадниками бесились, и
мэнгу спрыгивали на снег, еще в прыжке отбрасывая саадаки... прошло время
стрел, начиналась уличная резня, где бесполезен надежный степной лук... и
еще сильней громыхнуло под ногами, но никто не заметил этого; бородатые
простоволосые урусы и чериги с налитыми кровью глазами катались по грязной
жиже, недавно еще бывшей снегом, убивая друг друга руками, потому что у
многих уже сломались клинки... в ярко-красном отблеске промелькнуло перед
Ульджаем оскаленное лицо Тохты, кипчак промчался мимо, не заметив
ноян-у-нояна, с виска у него свисал клок содранной кожи... но Тохта не
чувствовал боли!
и умение подчиняться - теперь надлежало подать пример храбрости и тем до
конца дней привязать к себе сотню; вот почему он пошел в бой, встав в цепь
пеших живых, и он не щадил себя ни под стенами, когда рядом свистели
урусские стрелы, ни потом, карабкаясь по гнущейся жерди вверх; бородатое
лицо возникло над ним, и тяжелый меч просвистел над головой, сбив малахай,
а следующий удар поразил того, кто полз за джаун-у-нояном; кошкой
извернувшись, кипчак чудом ушел от лезвия, подставил под него саблю,
ударом снизу вверх, знакомым не каждому, вспорол тулуп уруса, выпустив
кишки из нутра, мимоходом срезал башку безбородому юнцу, кинувшемуся сдуру
наперерез, - и, оттолкнувшись от скользких окровавленных досок настила,
прыгнул в город... и теперь он бежал по проулкам, ведя за собой огрызки
своей сотни, не больше семи черигов, но больше и не нужно было: пусть не
все семь уцелеют в этой резне, но кто-то останется, наверняка не менее
троих, а этого вполне достаточно, чтоб засвидетельствовать перед сотней,
как доблестен ее ноян... и чериги бежали за Тохтой, восхищаясь отвагой
своего нояна; схватка, еще одна! бородатая голова летит вверх, отхваченная
щегольским ударом кривой сабли, и еще один урус глотает снег, ухватившись
за вспоротый живот... смерчи снега туго закручиваются вдоль проулков,
вспыхивая в отсветах и угасая, изредка навстречу черигам бегут свои,
степные, так же, как и они, залитые кровью... в городах, взявших столько
труда и жизней, не берут пленных - такие города умирают навсегда, до
последнего скулящего, будь то человек или зверь; только коней позволяет
щадить Яса, но кони гибнут в пылающих стойлах, вопя почти человеческими
голосами, и коней до боли жалеют чериги, а потому с удвоенной яростью
секут урусское мясо, из-за которого так мучительно гибнут благородные
длинногривые скакуны...
степняков; им куда лучше известно сплетенье проулков, хоть и невеликое, а
запутанное... прыжок, вскрик - кончено!.. и дальше, дальше, перепрыгивая
через скорченные тела!.. и Борис Микулич, хрипло дыша, утирает взмокший
лоб рукавом, мимолетно вспоминая мягкость домашнего рушника. Воевода не
ранен, хотя вымазан с ног до головы, это чужая кровь, татарская, это тех
Посняков Андрей
Ларссон Стиг
Маккарти Кормак
Володихин Дмитрий
Белов Вольф
Сертаков Виталий