еще в прихожей. Этот бурнус не стирали. Никогда. И не снимали тоже. Его
только носили. И днем, и ночью. В нем даже наверняка ни разу не тонули.
безмолвствовала - как мне показалось, трусливо и виновато.
санобработку? Инструкция не для вас писана? По холере соскучились?
быть, и на самом деле никто не впускал, а просто внесло его в нашу
прихожую, - и всех делов. Бывали такие случаи. И не раз. А вот пакетным
супом (овощным со специями, тридцать семь копеек пакет, счет прилагается)
его накормил сердобольный Марек Парасюхин, в коем, как известно, всегда
сочетались нордическое милосердие и славянская широта натуры.
и ловко, что мы и рук протянуть не успели, а она уже была, как новенькая.
Потом он принялся говорить - так же торопливо, жадно, брызгаясь и
захлебываясь, как только что ел.
спрятать, мы ничего не понимали. Какие-то жалобы. Что-то там у него было с
родителями, то ли мать померла, рожая его, то ли сам он чуть не помер при
родах... отец был богатый, а денег на него совсем не давал... И все его
били. Всегда. Пока он был маленький, его били ребятишки. Когда он подрос,
за него взялись взрослые. Его обзывали: тухляком, прорвой ненасытной,
масалыгой, идиотом, дерьмочистом, дерьмодралом и дерьмоедом, сирийской
рыбой, римской смазкой, египетским котом, шавкой, сявкой и залепухой,
колодой, дубиной и длинным колом... Девицы не хотели иметь с ним дела.
Никакого. Никогда. Даже киликийские шлюхи. И все время хотелось есть. Он
съел даже протухшую рыбу, которую подсунули ему однажды смеха ради, и чуть
не умер. Он даже свинину ел, если хотите знать... Ничего не было для него
в этом мире. Ни еды. Ни женщин. Ни дружбы. Ни даже простого доброго
слова...
браслетов, и он почему-то сразу понял, что эта рука не вцепится ему в
волосы и не ударит его лицом о выставленное колено. Эта рука источала
добро и любовь. Оказывается, в этом мире еще оставались добро и любовь.
Рабби. Рабби замечательно говорил. Всегда так складно, так гладко, так
красиво, но он никогда не понимал, о чем речь, и не способен был запомнить
ни слова. А может быть, там и не было слов? Может быть, была только
музыка, настойчиво напоминавшая, что есть, есть, есть в этом мире и добро,
и дружба, и доверие, и красота...
гоняли. То за водой, то на рынок, то к ростовщику, то к старосте. Вскопай
огород хозяину - он нас приютил. Омой ноги этой женщине - она нас
накормила. Помоги рабам этого купца - он дал нам денег... Опасный Иоанн со
своим вечным страшным кинжалом бросает ему сандалии - чтобы к утру
починил! Ядовитый, как тухлая рыба, Фома для развлечения своего загадывает
ему дурацкие загадки, а если не отгадаешь - "показывает Иерусалим".
Спесивый и нудный Петр ежеутренне пристает с нравоучениями, понять которые
так же невозможно, как и речи Рабби, но только Рабби не сердится никогда,
а Петр только и делает, что сердится да нудит. Сядет, бывало, утром на
задах по большому делу, поставит перед собой и нудит, нудит, нудит...
тужится, кряхтит и нудит.
руку - и коснешься его. Он потреплет тебя за ухо, и ты весь день счастлив,
как пчелка.
что случилось, он видел только, что все сделались недовольны, а на чело
Рабби пала тень тревоги и заботы. Что-то было не так. Что-то сделалось не
так, как нужно. Что тут было поделать? Он из кожи лез вон. Старался
услужить каждому. В глаза заглядывал, чтобы угадать желание. Бросался по
первому слову. И все равно подзатыльники сыпались градом, и больше не было
шуток, даже дурацких и болезненных, а Рабби стал рассеян и совсем не
замечал его. Все почему-то ждали Пасхи. И вот она настала.
вечерять. Неторопливо беседовали, по очереди макали пасху в блюдо с медом,
мир был за столом, и все любили друг друга, а Рабби молчал и был печален.
Потом он вдруг заговорил, и речь его была полна горечи и тяжких
предчувствий, не было в ней ничего о добре, о любви, о счастье, о красоте,
а было что-то о предательстве, о недоверии, о злобе, о боли.
обидой и даже с возмущением. "Да кто же? - раздавались голоса. - Скажи же!
Назови нам его тогда!" - а опасный Иоанн зашарил бешеными глазами по лицам
и уже схватился за рукоять своего страшного ножа. А он тем временем
украдкой, потому что очередь была не его, потянулся своим куском к блюду,
и тут Рабби вдруг сказал про него: "Да вот хотя бы он", - и наступила
тишина, и все посмотрели на него, а он с перепугу уронил кусок в мед и
отдернул руку.
прикрывая ладонью волосатую пасть, а потом и Иоанн захохотал оглушительно,
откинувшись назад всем телом к чуть не валясь со скамьи. И захохотали все.
Им почему-то сделалось смешно, и даже Рабби улыбнулся, но улыбка его была
бледна и печальна.
накажут за то, что он полез к меду без очереди. Потом он сообразил, что
его проступка даже не заметили. И тут же почему-то понял, что ничего
смешного не происходит, а происходит страшное. Откуда у него взялось это
понимание? Неизвестно. Может, родилось оно от бледной и печальной улыбки
Рабби. А может быть, это было просто звериное предчувствие беды.
были, что Рабби впервые за неделю отпустил шутку и шутка оказалась столь
удачной. Они доели пасху, и ему было велено убрать со стола, а сами стали
укладываться на ночь. И вот, когда он мыл во дворе посуду, вышел к нему
под звездное небо Рабби, присел рядом на перевернутый котел и заговорил с
ним.
и то же: куда он должен будет сейчас пойти, кого спросить, и когда
поставят его перед спрошенным, что надо будет рассказать и что делать
дальше. Рабби говорил, а потом требовал, чтобы он повторил сказанное,
чтобы он запомнил накрепко: куда, кого, что рассказать и что делать потом.
третий раз, Рабби похвалил его и повел за собой обратно в помещение. И
там, в помещении, Рабби громко, так, чтобы слышали те, кто не спал, и те,
кто проснулся, велел ему взять корзину и сейчас же идти на рынок, чтобы
купить еду на завтра, а правильнее сказать - на сегодня, потому что утро
уже наступило, и дал ему денег, взявши их у Петра.
шестой раз повторяя про себя: кого; что рассказать; что делать потом, - и
держал свой путь тупа, куда ему было приказано, а вовсе не на рынок. И он
удивлялся, почему черное, звериное предчувствие беды сейчас, когда он
выполняет приказание Рабби, не только не покидает его, но даже как будто
усиливается с каждым шагом, и почему-то виделись ему в уличных голубых
тенях бешеные глаза опасного Иоанна и чудился леденящий отблеск на лезвии
его длинного ножа...
было спросить, и сначала его не пускали, и мучительно долго томили в
огромном, еле освещенном единственным факелом помещении, так что ноги его
застыли на каменном полу, а потом повели куда-то, и он предстал, и без
запинки, без единой ошибки (это было счастье!) проговорил все, что ему
было приказано проговорить. И он увидел, как странная, противоестественная
радость разгорается на холеном лице богатого человека, перед которым он
стоял. Когда он закончил, его похвалили и сунули ему в руки мешочек с
деньгами. Все было именно так, как предсказывал Рабби: похвалят, дадут
денег, - и вот он уже ведет стражников.
перед ним, потому что за ним идут стражники. Все, как предсказывал Рабби,
а беда все ближе и ближе, и ничего невозможно сделать, потому что все
идет, как предсказывал Рабби, а значит - правильно.
дом. Все сидели за столом и слушали Рабби, а опасный Иоанн почему-то
припал к Рабби, словно стараясь закрыть его грудь своим телом.
ласково освободившись от рук Иоанна, поднялся и подошел к нему, и обнял
его, и прижал к себе, и поцеловал, как иного сына целует отец. И сейчас же
в помещение ворвались стражники, а навстречу им с ужасающим ревом, прямо
через стол, вылетел Иоанн с занесенным мечом, и начался бой.
ничего не видел и не слышал, а когда очнулся, то оказалось, что валяется
он в углу жалкой грудой беспомощных костей, и каждая кость болела, а над
ним сидел на корточках Петр, и больше в помещении никого не было, все было
завалено битыми горшками, поломанной мебелью, растоптанной едой, и обильно
окроплено кровью, как на бойне.
судорожно кусал себе пальцы и бормотал, большей частью неразборчиво.
"Делать-то теперь что? - бормотал Петр, бессмысленно тараща глаза. -
Мне-то теперь что делать? Куда мне-то теперь деваться?", а заметивши
наконец, что он очнулся, схватил его обеими руками за шею и заорал в
голос: "Ты сам их сюда привел, козий отброс, или тебе было велено?
Говори!" "Мне было велено", - ответил он. "А это откуда?" - заорал Петр