обязанностями. "Алдан" был починен и готов к бою, и, когда я пришел после
завтрака в электронный зал, у дверей уже собралась небольшая очередь
дублей с листками предлагаемых задач. Я начал с того, что мстительно
прогнал дубля Кристобаля Хунты, написав на его листке, что не могу
разобрать почерк. (Почерк у Кристобаля Хозевича был действительно
неудобочитаем: Хунта писал по-русски готическими буквами.) Дубль Федора
Симеоновича принес программу, составленную лично Федором Симеоновичем. Это
была первая программа, которую составил сам Федор Симеонович без всяких
советов, подсказок и указаний с моей стороны. Я внимательно просмотрел
программу и с удовольствием убедился, что составлена она грамотно,
экономно и не без остроумия. Я исправил некоторые незначительные ошибки и
передал программу своим девочкам. Потом я заметил, что в очереди томится
бледный и напуганный бухгалтер рыбозавода. Ему было страшно и неуютно, и я
сразу принял его.
ведь товарищи ждут, раньше меня пришли...
прерывающимся шепотом:
по-моему, и не дышит...
концов не было никакого дела. Я отпустил всех дублей, проверил все
программы и занялся гнусной задачкой, которая уже давно висела на мне. Эту
гнусную задачу дали мне абсолютники. Сначала я им сказал, что она не имеет
ни смысла, ни решения, как и большинство их задач. Но потом посоветовался
с Хунтой, который в таких вещах разбирался очень тонко, и он мне дал
несколько обнадеживающих советов. Я много раз обращался к этой задаче и
снова ее откладывал, а вот сегодня добил-таки. Получилось очень изящно.
Как раз когда я кончил и, блаженствуя, откинулся на спинку стула,
оглядывая решение издали, пришел темный от злости Хунта. Глядя мне в ноги,
голосом сухим и неприятным он осведомился, с каких это пор я перестал
разбирать его почерк. Это чрезвычайно напоминает ему саботаж, сообщил он.
совершенно правы. Пространство заклинаний действительно можно свернуть по
любым четырем переменным.
очень счастливый вид, потому что он смягчился и проворчал:
задачу с начала и до конца и с наслаждением просмаковали два изящнейших
преобразования, одно из которых подсказал мне он, а другое нашел я сам.
- В нас есть артистичность мышления. Как вы находите?
стыдно опубликовать. Это не галоши-автостопы и не брюки-невидимки.
Хунты, и очень скоро он сказал, что и раньше иногда считал себя
п_о_б_р_е_к_и_т_о, а в том, что я математически невежественен, убедился
при первой же встрече. Я с ним горячо согласился и высказал предположение,
что ему, пожалуй, пора уже на пенсию, а меня надо в три шеи гнать из
института грузить лес, потому что ни на что другое я не годен. Он возразил
мне. Он сказал, что ни о какой пенсии не может быть и речи, что его
надлежит пустить на удобрения, а меня на километр не подпускать к
лесоразработкам, где определенный интеллектуальный уровень все-таки
необходим, а назначить меня надо учеником младшего черпальщика в
ассенизационном обозе при холерных бараках. Мы сидели, подперев головы, и
предавались самоуничижению, когда в зал заглянул Федор Симеонович.
Насколько я понял, ему не терпелось узнать мое мнение о составленной им
программе.
твоей программы, Теодор, но я уверен, что она гениальна по сравнению с
этим... - Он с отвращением подал двумя пальцами Федору Симеоновичу листок
со своей задачей. - Полюбуйся, вот образец убожества и ничтожества.
почерках. - Это же п-проблема Бен Б-бецалеля. К-калиостро же доказал, что
она н-не имеет р-решения.
ощетинившись. - Мы хотим знать, как ее решать.
решение, к-когда его нет? Б-бессмыслица какая-то...
искать решение, если оно и так есть. Речь идет о том, как поступить с
задачей, которая решения не имеет. Это глубоко принципиальный вопрос,
который, как я вижу, тебе, прикладнику, к сожалению, не доступен.
По-моему, я напрасно начал с тобой беседовать на эту тему.
Симеонович рассердился.
т-тобой в этом тоне п-при молодом человеке. Т-ты меня удивляешь. Это
н-неп-педагогично. Если тебе угодно п-продолжать, изволь выйти со мной в
к-коридор.
хватая у бедра несуществующий эфес.
Девочки захихикали. Я тоже не особенно испугался. Я сел, обхватив руками
голову, над оставленным листком и некоторое время краем уха слушал, как в
коридоре могуче рокочет бас Федора Симеоновича, прорезаемый сухими
гневными вскриками Кристобаля Хозевича. Потом Федор Симеонович взревел:
"Извольте пройти в мой кабинет!" - "Извольте!" - проскрежетал Хунта. Они
были уже на "вы". И голоса удалились. "Дуэль! Дуэль!" - защебетали
девочки. О Хунте ходила лихая слава бретера и забияки. Говорили, что он
приводит противника в свою лабораторию, предлагает на выбор рапиры, шпаги
или алебарды, а затем принимается а-ля Жан Маре скакать по столам и
опрокидывать шкафы. Но за Федора Симеоновича можно было не беспокоиться.
Было ясно, что в кабинете они в течение получаса будут мрачно молчать
через стол, потом Федор Симеонович тяжело вздохнет, откроет погребец и
наполнит две рюмки Эликсиром Блаженства. Хунта пошевелит ноздрями,
закрутит ус и выпьет. Федор Симеонович незамедлительно наполнит рюмки
вновь и крикнет в лабораторию свежих огурчиков.
немедленно поднялся к нему. Я побежал наверх.
был зеленый попугай. Живой. Он сидел, как и вчера, на коромысле весов,
рассматривал всех по очереди то одним, то другим глазом, копался клювом в
перьях и чувствовал себя, по-видимому, превосходно. Ученые, в отличие от
него, выглядели неважно. Роман, понурившись, стоял над попугаем и время от
времени судорожно вздыхал. Бледный Эдик осторожно массировал себе виски с
мучительным выражением на лице, словно его глодала мигрень. А Витька,
верхом на стуле, раскачивался как мальчик, играющий в лошадки, и
неразборчиво бормотал, лихорадочно тараща глаза.