старая, и в ней, стойно в зеркале, себя узрел. Свои морщины, свои руки в
буграх, багровизну мохнатой груди, отвердевшие, с возрастием, уже негибкие
члены. Неуж так и порешить? На том и покончить все?
большое лицо своего главы и заступы.
- Князь и гневен... а нельзя, немочно. Ташенька! Не молчи! Отзовись! -
Вдруг опустила голову и, шепча молитву, начала ронять редкие тяжелые слезы
на колени.
знал, что решить должен сам - один. Да и что тут! Весело ли сожидать с
часу на час, как в самую ратную нужу Юрий с соромом лишит его тысяцкого,
передаст дружину и волости тому же Петьке Босоволку альбо Родиону, а ему
на старости придет поношение ото всех, а невдале - яма подземельная, а
жене, а детям - остуда и опала... Чего ждать? Вот уже охрану Москвы
отобрал у него Юрий Данилыч. И поделом, поделом! Рука протянулась вновь к
кувшину. Судорожно отпил, поставил, едва не отбив дно.
убиений не совершал, яко Петька Босоволк? Что побеждал на ратях? Берег
Москву? Помог спасти Переяславль от Акинфа? За службу ежедневную и
еженощные заботы великие? За то, что в делах и трудах незаботного ломтя
хлеба не изъел за все прошедшие годы? Вот она, награда твоя, тысяцкий
Москвы, великий боярин Протасий! Вот она, награда, - в сей грамоте
сгоревшей, в сем, яко татю пришедшу, ночном гонце! Знатье бы раньше,
уехать вместях с княжичами!
посеклись, поблекли глаза. Брови только по-прежнему хороши: вразлет,
густые, соболиные. И всегда-то глядел-заглядывался на ее соболиные брови!
А вот уже и жизнь проходит. И взрослы сыновья: Данило, надежда отцова, и
Василий, тоже не отстал, ни статью, ни разумом. Две дочери замужем уже, и
обе в хороших родах московских. Не сошло у них с Бяконтом породниться, а
так бы хотелось! Федору тоже любо, толковали о том не раз, да малы у него
дети-то... Еще малы. Что ж, и противу Федора пойти?
ладонь на плечо жены, - нет уже той наливчатой крутизны, вся изошла,
вьшилась в детей, в красавцев сыновей, в дочек... Больно стало за нее, за
себя.
глазами. Встала, шатнулась, припала к плечу. Выдохнула с мольбою:
<Ташенька!> И, погорбясь, ушла, с порога еще оглянувши покой и недвижного
середи покоя высокого седого мужа.
потянул дверь. Кормилец словно тут и был. Гонец выглядывал из-за его
плеча.
Покамест... - Он еще помолчал и, стараясь не глядеть в глаза посланному,
заключил: - Ступай.
августовской темноте - не загремит ли там, у ворот? Не раздадутся ли
крики, лай псов и лязг железа? Нет, все было тихо. В ночном шевелении
наполненного ратными города не чуялось ни яростной сшибки, ни кликов
поимщиков. Миновал ли? (Поимут - и без вины виноват будешь перед Юрием!)
Ночь была тепла, и тонко звенели редкие тут, на крутояре, ночные комары.
Стали бить в било на звоннице. Протяжно заперекликали сторожи. Наконец,
кормилец замаячил на галерее.
без грамоты, Бог даст, минует...
старик.
забыть - о копьях: поострили бы наконечники не круто, не то на бою ломлют
острия... Вспыхнуло и отошло. Другое нать было думать, другое решать!
Коломна? Михайле ить Переяславль вот как надобен! И опять догадал, что не
о том, не про то... Пойдет ли за ним дружина? (И тоже не про то!)
двор. Ратник у крыльца (переславской, сын того Федора, знакомца покойного
князя Данилы) с готовной приветностью прянул к своему тысяцкому. Протасий
приодержал стопы, не зная, как затеять разговор. Сказал негромко:
спросил: - Батюшка благополучен?
давненько нет вести из дому. Вот так бы и брякнуть: <Едешь ли со мною к
великому князю Михайле?> Но вместо того вымолвил:
всех!
посреди двора по лицу переяславца пробегали пляшущие тени. <Про князя Юрия
хочет сказать!> - догадал боярин. Протянул раздумчиво, отвердевшими
глазами глянув на недальний княжой терем:
Москве?
(<Мишук, вот как его зовут, Мишук!> - вспомнил Протасий наконец) горячо и
волнуясь - не то зарозовев, не то пламя так легло ему на лицо в этот миг,
- отмолвил:
складем, все заедино! Никоторому другому из бояр у нас веры нет, то мы и
князю скажем! И противу тверичей выстоим, прикажи только!
глянул поверх головы парня на княжеский терем. (Охота говорить об измене
князю пропала у него после горячих слов ратника.) - Ну что ж... - Он
постоял и, не зная, что еще сказать, молча кивнул головою.
пожалел, что не нахрабрился сказать о главном, о том, что князь Юрий не
прав в этой войне, и что ежели тысяцкий решит противустать князю, то и
тогда они, молодшие, поддержат своего господина... И скажи Мишук это
боярину, кто знает, как бы повернуло одно его слово грядущую судьбу
Москвы?
потом прискакавший с Пахры ратный холоп, потом двое старост, приведших
ополчение из Воробьева и Красного... Протасий всем отвечал, во все входил,
отдавал приказы, которых должен был бы - пожелай он помочь князю Михаилу -
не отдавать или, напротив, отдавать приказы прямо противоположные нынешним
- отослать, например, назад ополчение из Красного, распустить по домам те
полторы тысячи мужиков, что стянул он за эти дни на защиту города,
отогнать конские табуны за Пахру, да и мало ли что! Тысяцкий Москвы, коли
захочет, возможет и всю рать московскую порушить и разогнать так, что
нечем и не с кем станет противустать Михайле. И, однако, он продолжал
делать то, что было во вред Михаилу и на пользу Юрию. Продолжал отдавать
дельные наказы холопам, и все не мог додумать, не мог поймать той
единственной, самой главной мысли, которую должно было додумать ему именно
теперь. И уже редело, светлело и серело небо, и уже третий факел переменял
сторож в кованом кольце на дворе, когда Протасий, с запавшими глазами,
вновь поднялся по ступеням крыльца и тут, наверху на гульбище, понял, что
теперь, когда город готовится к бою, ему особенно трудно уехать, особенно
трудно предать - не Юрия, нет, - честь свою предать, свое право и свое
уменье делать все это: двигать тысячами людей, которые пойдут за ним на
смерть (и пойдут потому, что верят ему, а не Юрию!), и - совсем невозможно
оставить их всех теперь, в грозный час народной беды, - хоть беду эту и
накликал на город сам князь Юрий Данилыч, - раньше, позже, но не теперь! И
сурово озрел он еще раз свой двор и по-за двором суетящуюся предутреннюю
Москву. Вспомнил горячую речь ратника Мишука (верно, уже сменился и спит в
молодечной избе) и, с почти отрешенною, уже покаянною грустью, княжича
Александра, которого, так складывалась судьба, должен будет он, ежели не
уедет, предать на этот раз ради изверга и убийцы Юрия... Подумал так,
отворотив лицо, полез в терем, в изложню, соснуть мал час в
передрассветной, ломкой, точно весенний лед, тишине.
изложни столкнулся со старшим сыном Данилою. Тот был румян со сна и бодр.
Беда какая ли?
сына. Схватил Данилу за твердые предплечья, притянул к себе, глянул
близко-близко, глаза в глаза. Что ж, Юрий Данилыч, и парней моих не
пожалеешь? Не пожалеет ведь! Дак не отдам псу! Пущай Господь в горней выси
рассудит нас с тобою, московский князь!
Коломенская помочь должна подойти из утра...
Куликов Роман
Максимов Альберт
Зыков Виталий
Самойлова Елена
Мичурин Артем
Прозоров Александр