была! Били, дак слезами плакали... Словно родного! А уж не на цепи же
держать! Он и хлева начинал ворочать, как в задор взойдет. А сильный!
Забили, уж и ноги, и голову отрубили ему, а бок-от вот так, вот так и
сдымает! Сердце бьется ище! Я поглядел, дак мне самому муторно стало. А
Мотя дак и вовсе в избу убежала, рыдала навзрыд...
повестил строго и кратко. Рассказал о греческом изографе и о том, как
старший Лутонин брат ушел в злосчастный поход на Пьяну.
мужа.
слеза прокатилась у него по щеке, и по тому одному понял Иван, что у
двоюродника веры во встречу с братом, которому он был обязан жизнью (так
считал и поднесь), почти и не осталось теперь...
откуда-то вынесла Мотя глиняный лагун с темным береженым пивом, - кусая
хлебный ломоть, обсасывая мозговую кость, сказал Иван словно бы между
прочим:
столешне ладонью, медленно покачал головой:
знашь... Тетка Наталья не зазрит, а жениховы, ти погребуют поди! - И
твердо поглядел на жену, воспрещая ей дальнейшую говорю.
чем обижал тебя, а теперь... Мать послала! Без вас с Мотей мне и воротить
никак! - Помолчал, добавил то, что дорогою подумалось: - Един ведь брат ты
у меня!
соседки, а там и теща Лутонина пожаловала, зашел и сосед. За столом
сделалось тесно и жарко, и уже бабы все враз принялись уламывать Лутоню и
то, что гордится он, и то, что стыдно так-то (<Свадьба, она на всю
жисть!>), и то, что детей теща возьмет на себя, а за двором и скотиной
присмотрят, не первый раз! Коров-то ноне и доить не много нать, одна в
запуске, другая сбавляет. <Езжай, езжай! Людей поглядите хошь! А то тута,
в лесе, и сам скоро станешь как медведь! Что ж, что боярска родня, рази ж
не люди?! Да таки же, каки и мы! Езжай, езжай, езжай и не разговаривай
боле!>
свадьбу, на сборах тех едва до ругани не дошло. У Моти - крашенинный саян,
у Лутони тоже ни зипуна казового, ни красных сапогов... Едва уговорил
вдругорядь! Ну и, правда, тесть принес, хромая, свою береженую тафтяную
рудо-желтую рубаху да плетеный пояс семи шелков - четверыма обряжали
Лутоню, переставляли пуговицы по вороту. <А о сапогах, - решительно изрек
Иван, прикинув, что ноги у него сходны, - не сумуй! До дому доедем, там и
переобуешь мои!>
ордынский тулуп, и Иван, радуясь, что уговорил. Он сильно гонит коня,
боясь, что Лутоня передумает дорогой, и не ведает уже, о чем баять с
братом, а потому молчит, и брат молчит, и молчит, слегка обалдело, Мотя,
до которой только теперь начинает доходить, куда они едут и зачем.
оживясь, начинает сказывать о пчелах, потом о косе-литовке, которую достал
недавно, и как ей удобно косить: не гнешься, как с горбушею, только жало
надобно отбивать почаще и беречься, чтобы носок в землю не угряз. Иван
плохо понимает, какова та снасть (сам век косил горбушею), но кивает,
соглашаясь со всем, что скажет брат, лишь бы не забунтовал опять!
отчаянно и чуть отупело вертела головою: народу-то - страсть! А церкви! А
терема! А какие наряды! Шубы-то у всех, почитай, крытые сукном! Когда уже
заходили в дом, полный праздничною суетой, едва не расплакалась...
расцеловала двоюродную сноху, Лутоне взъерошила волосы, пожурила, что
редко бывает, и скоро, минуя толпу глядельщиков, невестиных подруг и
дружек, увела Мотю к себе, затеявши самый интересный для селянок разговор
- о городских модах: какие нынче повелись рогатые кики, да какие рукава,
да почем в торгу фряжские сукна и персидские шелка, да что все женки ходят
нонь в сарафанах со звончатыми пуговицами... А под разговор сумела
необидно и приодеть сноху в городской, малиновой тафты, саян и бархатный,
шитый травами, коротель, дабы не стыдилась перед гостями.
себя на городской свадьбе. И очень боялся Иван, как глянет на его родичей
Семен. Но Семен глянул просто: обнял Лутоню, расцеловал, повел куда-то,
взявши за плечи. У Ивана совсем отлегло от сердца, когда вскоре Семен
встретил его, все так же полуобнимая Лутоню, и спросил, подмигивая:
брат-от у тебя! На таких земля стоит! Ну, прощевайте, родичи! Теперя мы -
поездом к вам!
шумная толпа будущих поезжан выперлась вон из терема. Им бы и являться
сегодня не след, но только-только свели амбар! А опосле работы - как не
зайти да не выпить по чаре, отведать завтрашнего угощения!
молилась перед иконою. Увидела все: и смущение Ивана, и его отчуждение от
родичей.
братней! Ведь хуже того, чтобы своею породою гребовать, ничего нет!
<разлилось-разлелеялось>, позади шумный пир в доме молодой и веселая
борьба у ворот, когда с жениха берут выкуп серебром и бочонком пива. Уже
пронесли разубранные кони по жемчужно-искристой и расписной Москве
ковровые сани свадебного поезда, уже отстояли в церкви, где невесте после
венчания расплели косу на две и одели повойник, и уже за столами в доме
жениха уселась вся свадьба и сват двумя ржаными пирогами, скусывая концы
(не выколоть бы глаза!), снимает плат с лица молодой, являя гостям
ало-вишневый румянец юной новобрачной и ее притушенный долгими ресницами
горячий взор. И гремит-разливается хор, и гости подымают чары... - как в
горницу, в толпу жарко одетых и нетерпеливо-веселых гостей, проникает,
выстуживая улыбки, скорбная весть. И замирает застолье, и шепот, и чьи-то
осторожные всхлипы... Порушена свадьба, и - до нее ли теперь?! Но молодой
муж, Семен, встает, оправляя, узорный кафтан, трогает бороду, усы, глядит
строго. Сам подымает чару, говорит:
Семен, - нарекаем первенца Олексеем! - И пьет. И переломилось, шумом
заплеснуло мгновенные растерянность и унынье: жизнь идет! Мы живы, и
светоч тот, не нами зажженный, ныне передан нам! И руки наши - тверды!
вскоре выйдет провожать в последнюю дорогу вся Москва. И свекровь,
переломившая наконец гнев на милость (до того взирала на Мотю с Лутонею
поджавши губы, сверху вниз), омягчев, склоняется к деревенской, пунцовой
от смущения, родственнице, улыбается просто и очень сердечно.
счастливо жить будете! Мужа береги!
ответной улыбке.
бараньей шкуре, и снова тихонько начинает петь хор. И Иван чарою тянется
через стол к зятю, говорит серьезно и строго:
Сергии. Как будто бы ждали, как будто бы звали, в противность всем
князевым ухищрениям, именно одного радонежского игумена.
пышною грудью к Дмитрию: <Ведь-не благословил же твоего Митяя!> И князь
хмуро молчал, сопел и снова молчал. И молча отворотился к стене, до слез
испугав Евдокию, и молча прижал к себе, вытирая мягкою бородой ее слезы, и
снова молчал, и только утром, затягивая пояс, распорядил, так же хмуро,
пригласить радонежского игумена, пришедшего, как и многие, на похороны
владыки, к себе во дворец.
преподобным, который опять наотрез отказал занять пустующее митрополичье
кресло, вспыхнуло в Дмитрии прежнее клятое упрямство его. Но он приказал,
точнее, разрешил Михаилу-Митяю то, что тому ни в коем разе не следовало
делать.
единым лишь похотением князевым вселился в митрополичий дворец. Вселился
властно, забравши священные сосуды, одеяния, печать с посохом, саккос и
митру покойного Алексия, и... остался в одиночестве, разом оттолкнув от
себя колеблющуюся доселе Москву.
Лукин Евгений
Суворов Виктор
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Суворов Виктор