Чтение 39–й страницы книги ~Темные аллеи~

Дачи в сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальни
возле топких берегов.

Одна из самых дорогих дач недалеко от озера: дом в
шведском стиле, прекрасные старые сосны и яркие цветники перед
обширной террасой.

Хозяйка весь день в легком нарядном матинэ с кружевами,
сияющая тридцатилетней купеческой красотой и спокойным
довольством летней жизни. Муж уезжает в контору в Москву в
девять утра, возвращается в шесть вечера, сильный, усталый,
голодный, и тотчас идет купаться перед обедом, с облегчением
раздевается в нагретой за день купальне и пахнет здоровым
потом, крепким простонародным телом...

Вечер в конце июня. Со стола на террасе еще не убран
самовар. Хозяйка чистит на варенье ягоды. Друг мужа, приехавший
на дачу в гости на несколько дней, курит и смотрит на ее
обнаженные до локтей холеные круглые руки. (Знаток и собиратель
древних русских икон, изящный и сухой сложением человек с
небольшими подстриженными усами, с живым взглядом, одетый как
для тенниса.) Смотрит и говорит:

-- Кума, можно поцеловать руку? Не могу спокойно смотреть.

Руки в соку, -- подставляет блестящий локоть.

Чуть коснувшись его губами, говорит с запинкой:

-- Кума...

-- Что, кум?

-- Знаете, какая история: у одного человека сердце ушло из
рук и он сказал уму: прощай!

-- Как это сердце ушло из рук?

-- Это из Саади, кума. Был такой персидский поэт.

-- Знаю. Но что значит сердце ушло из рук?

-- А это значит, что человек влюбился. Вот как я ч вас.

-- Похоже, что и вы сказали уму: прощай.

-- Да, кума, сказал.

Улыбается рассеянно, будто занятая только своим делом:

-- С чем вас и поздравляю.

-- Я серьезно.

-- На здоровье.

-- Это не здоровье, кума, а очень тяжелая болезнь.

-- Бедный. Надо лечиться. И давно это с вами?

-- Давно, кума. Знаете, с каких пор? С того дня, когда мы
с вами ни с того ни с сего крестили у Савельевых, -- не
понимаю, какая нелегкая дернула их позвать крестить именно нас
с вами... Помните, какая метель была в тот день, и как вы
приехали вся в снегу, возбужденная быстрой ездой и метелью, как
я сам снял с вас соболью шубку, и вы вошли в залу в скромном
белом шелковом платье с жемчужным крестиком на слегка открытой
груди, а потом держали ребенка на руках с завернутыми
рукавчиками, стояли со мной у купели, глядя на меня с какой-то
смущенной полуулыбкой... Тут-то и началось между нами что-то
тайное, какая-то греховная близость, наше как бы уже родство и
оттого особенное вожделение.

-- Parlez pour vous...19

-- А потом мы рядом сидели за завтраком, и я не понимал --
то ли это от гиацинтов на столе так чудесно, молодо, свежо
пахнет или от вас... Вот с тех пор я и заболел. И вылечить меня
можете только вы.

Посмотрела исподлобья:

-- Да, я этот день хорошо помню. А что до леченья, то
жаль, что Дмитрий Николаевич нынче ночует в Москве, --- он бы
вам тотчас посоветовал настоящего доктора.

-- А почему он ночует в Москве?

-- Сказал утром, уходя на станцию, что нынче у них
заседание пайщиков, перед разъездом. Все разъезжаются -- кто в
Кисловодск, кто за границу.

-- Но он мог бы с двенадцатичасовым вернуться.

-- А прощальное пьянство после заседания в "Мавритании"?

За обедом он грустно молчал, неожиданно пошутил:

-- А не закатиться ли и мне в "Мавританию" с
десятичасовым, вдребезги напиться там, выпить на брудершафт с
метрдотелем?

Она посмотрела длительно:

-- Закатиться и меня одну оставить в пустом доме? Так-то
вы помните гиацинты!

И тихо, будто задумавшись, положила ладонь на его лежавшую
на столе руку...

Во втором часу ночи, в одном шлафроке, он прокрался из ее
спальни по темному, тихому дому, под четкий стук часов в
столовой, в свою комнату, в сумраке которой светился в открытые
на садовый балкон окна дальний неживой свет всю ночь не
гаснущей зари и пахло ночной лесной свежестью. Блаженно
повалился навзничь на постель, нашарил на ночном столике спички
и портсигар, жадно закурил и закрыл глаза, вспоминая
подробности своего неожиданного счастья.

Утром в окна тянуло сыростью тихого дождя, по балкону
ровно стучали его капли. Он открыл глаза, с наслаждением
почувствовал сладкую простоту будничной жизни, подумал: "Нынче
уеду в Москву, а послезавтра в Тироль или на озеро Гарда", -- и
опять заснул.

Выйдя к завтраку, почтительно поцеловал ее руку и скромно
сел за стол, развернул салфетку...

-- Не взыщите, -- сказала она, стараясь быть как можно
проще, -- только холодная курица и простокваша. Саша, принесите
красного вина, вы опять забыли...

Потом, не поднимая глаз:

-- Пожалуйста, уезжайте нынче же. Скажите Дмитрию
Николаевичу, что вам тоже страшно захотелось в Кисловодск. Я
приеду туда недели через две, а ею отправлю в Крым к родителям,
там у них чудная дача в Мисхоре... -- Спасибо, Саша. Вы
простокваши не любите, -- хотите сыру? Саша, принесите,
пожалуйста, сыр...

-- "Вы любите ли сыр, спросили раз ханжу", -- сказал он,
неловко смеясь. -- Кума...

-- Хороша кума!

Он взял через стол и сжал ее руку, тихо говоря:

-- Правда приедете?

Она ответила ровным голосом, глядя на него с легкой
усмешкой:

-- А как ты думаешь? Обману?

-- Как мне благодарить тебя!

И тотчас подумал: "А там я ее, в этих лакированных
сапожках, в амазонке и в котелке, вероятно, тотчас же люто
возненавижу!"

25 сентября 1943

НАЧАЛО

-- А я, господа, в первый раз влюбился, или, вернее,
потерял невинность, лет двенадцати. Был я тогда гимназистом и
ехал из города домой, в деревню, на рождественские каникулы, в
один из тех теплых серых дней, что так часто бывают на Святках.
Поезд шел среди сосновых лесов в глубоких снегах, я был детски
счастлив и спокоен, чувствуя этот мягкий зимний день, эти снега
и сосны, мечтая о лыжах, ожидавших меня дома, и совсем один
сидел в жарко натопленном первом классе старинного
вагона-микст, состоявшего всего из двух отделений, то есть из
четырех красных бархатных диванов с высокими спинками, -- от
этого бархата было как будто еще жарче и душнее, -- и четырех
таких же бархатных диванчиков возле окон с другой стороны, с
проходом между ними и диванами. Там беззаботно, мирно и одиноко
провел я больше часа. Но на второй от города станции отворилась
дверь из сеней вагона, отрадно запахло зимним воздухом, вошел
носильщик с двумя чемоданами в чехлах и с портпледом из
шотландской материи, за ним очень бледная черноглазая молодая
дама в черном атласном капоре и в каракулевой шубке, а за дамой
рослый барин с желтыми совиными глазами, в оленьей шапке с
поднятыми наушниками, в поярковых валенках выше колен и в
блестящей оленьей дохе. Я, как воспитанный мальчик, тотчас,
конечно, встал и с большого дивана возле двери в сенцы пересел
во второе отделение, но не на другой диван, а на диванчик возле
окна, лицом к первому отделению, чтобы иметь возможность
наблюдать за вошедшими: ведь дети так же внимательны и
любопытны к новым лицам, как собаки к незнакомым собакам. И вот
тут-то, на этом диване и погибла моя невинность. Когда
носильщик поклал вещи в сетку над диваном, на котором я только
что сидел, сказал барину, сунувшему в руку ему бумажный рубль,
"счастливого пути, ваше сиятельство!" и уже на ходу поезда
выбежал из вагона, дама тотчас легла навзничь на диван под
сеткой, затылком на его бархатный валик, а барин неловко, не
привычными ни к какому делу руками, стащил с сетки портплед на
противоположный диван, выдернул из него белую подушечку и, не