заведения, как госпиталь, принимают особенно деловой, тоскливый и кислый
вид. Мы с конвойным вошли в приемную, где стояли две медные ванны и где уже
дожидались двое больных, из подсудимых, тоже с конвойными. Вошел фельдшер,
лениво и со властию оглядел нас и еще ленивее отправился доложить дежурному
лекарю. Тот явился скоро; осмотрел, обошелся очень ласково и выдал нам
"скорбные листы", в которых были обозначены наши имена. Дальнейшее же
расписание болезни, назначение лекарств, порции и проч. предоставлялось уже
тому из ординаторов, который заведовал арестантскими палатами. Я уже и
прежде слышал, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. "Отцов не
надо!" - отвечали они мне на мои расспросы, когда я отправлялся в больницу.
Между тем мы переоделись. Платье и белье, в котором мы пришли, от нас
отобрали и одели нас в белье госпитальное да, сверх того, выдали нам
длинные чулки, туфли, колпаки и толстые суконные бурого цвета халаты,
подшитые не то холстом, не то каким-то пластырем. Одним словом, халат был
до последней степени грязен; но оценил я его вполне уже на месте. Затем нас
повели в арестантские палаты, которые были расположены в конце длиннейшего
коридора, высокого и чистого. Наружная чистота везде была очень
удовлетворительна; все, что с первого раза бросалось в глаза, так и
лоснилось. Впрочем, это могло мне так показаться после нашего острога. Двое
подсудимых пошли в палату налево, я направо. У двери, замкнутой железным
болтом, стоял часовой с ружьем, подле него подчасок. Младший унтер-офицер
(из госпитального караула) велел пропустить меня, и я очутился в длинной и
узкой комнате, по обеим продольным стенам которой стояли кровати, числом
около двадцати двух, между которыми три-четыре еще были не заняты. Кровати
были деревянные, окрашенные зеленой краской, слишком знакомые всем и
каждому у нас на Руси, - те самые кровати, которые, по какому-то
предопределению, никак не могут быть без клопов. Я поместился в углу, на
той стороне, где были окна.
из них уже знали меня или по крайней мере видели прежде. Гораздо более было
из подсудимых и из исправительной роты. Труднобольных, то есть не
встававших с постели, было не так много. Другие же, легкобольные или
выздоравливавшие, или сидели на койках, или ходили взад и вперед по
комнате, где между двумя рядами кроватей оставалось еще пространство,
достаточное для прогулки. В палате был чрезвычайно удушливый, больничный
запах. Воздух был заражен разными неприятными испарениями и запахом
лекарств, несмотря на то, что почти весь день в углу топилась печка. На
моей койке был надет полосатый чехол. Я снял его. Под чехлом оказалось
суконное одеяло, подшитое холстом, и толстое белье слишком сомнительной
чистоты. Возле койки стоял столик, на котором была кружка и оловянная
чашка. Все это для приличия прикрывалось выданным мне маленьким полотенцем.
Внизу столика была еще полка: там сохранялись у пивших чай чайники, жбаны с
квасом и прочее; но пивших чай между больными было очень немного. Трубки же
и кисеты, которые были почти у каждого, не исключая даже и чахоточных,
прятались под койки. Доктор и другие из начальников почти никогда их не
осматривали, а если и заставали кого с трубкой, то делали вид, что не
замечают. Впрочем, и больные были почти всегда осторожны и ходили курить к
печке. Разве уж ночью курили прямо с кроватей; но ночью никто не обходил
палат, кроме разве иногда офицера, начальника госпитального караула.
потому было для меня чрезвычайно ново. Я заметил, что возбуждаю некоторое
любопытство. Обо мне уже слышали и оглядывали меня очень бесцеремонно, даже
с оттенком некоторого превосходства, как оглядывают в школах новичка или в
присутственных местах просителя. Справа подле меня лежал один подсудимый,
писарь, незаконный сын одного отставного капитана. Он судился по фальшивым
деньгам и лежал уже с год, кажется ничем не больной, но уверявший докторов,
что у него аневризм. Он достиг цели: каторга и телесное наказанье миновали
его, и он, еще год спустя, был отослан в Т-к для содержания где-то при
больнице. Это был плотный, коренастый парень лет двадцати восьми, большой
плут и законник, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадеянный
малый, до болезни самолюбивый, пресерьезно уверивший самого себя, что он
честнейший и правдивейший человек в свете и даже вовсе ни в чем не
виноватый, и так и оставшийся навсегда с этой уверенностью. Он первый
заговорил со мною, с любопытством стал меня расспрашивать и довольно
подробно рассказал мне о внешних порядках госпиталя. Разумеется, прежде
всего он заявил мне, что он капитанский сын. Ему чрезвычайно хотелось
казаться дворянином или по крайней мере "из благородных". Вслед за ним
подошел ко мне один больной из исправительной роты и начал уверять, что он
знал многих из прежде сосланных дворян, называя их по имени и отчеству. Это
был уже седой солдат; на лице его было написано, что он все врет. Звали его
Чекунов. Он, очевидно, ко мне подлизывался, вероятно подозревая у меня
деньги. Заметив у меня сверток с чаем и сахаром, он тотчас же предложил
свои услуги: достать чайник и заварить мне чаю. Чайник мне обещал прислать
назавтра М-цкий из острога с кем-нибудь из арестантов, ходивших в госпиталь
на работу. Но Чекунов обделал все дело. Он достал какой-то чугунок, даже
чашку, вскипятил воду, заварил чаю - одним словом, услуживал с
необыкновенным усердием, чем возбудил тотчас же в одном из больных
несколько ядовитых насмешек на свой счет. Этот больной был чахоточный,
лежавший напротив меня, по фамильи Устьянцев, из подсудимых солдат, тот
самый, который, испугавшись наказания, выпил кружку вина, крепко настояв в
нем табаку, и тем нажил себе чахотку; о нем я уже упоминал как-то прежде.
До сих пор он лежал молча и трудно дыша, пристально и серьезно ко мне
приглядываясь и с негодованием следя за Чекуновым. Необыкновенная, желчная
серьезность придавала какой-то особенно комический оттенок его негодованию.
Наконец он не выдержал:
задыхающимся от бессилия голосом. Он был уже в последних днях своей жизни.
полное право распекать Чекунова и даже был приставлен к нему для этой цели.
известно. Почему не услужить, мохнорылый ты шут!
туда же, сбирает! Ну, чего сбираешь!
кланялся и мне не велел. Я... я...
выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный пот выступил на узеньком
лбу его. Кашель мешал ему, а то бы он все говорил; по глазам его видно
было, как хотелось ему еще поругаться; но в бессилии он только отмахивался
рукою... Так что Чекунов под конец уж и позабыл его.
на Чекунова. За желание Чекунова подслужиться и тем достать копейку никто
бы не стал на него сердиться или смотреть на него с особым презрением. Всяк
понимал, что он это делает просто из-за денег. На этот счет простой народ
вовсе не так щепетилен и чутко умеет различать дело. Устьянцеву не
понравился собственно я, не понравился ему мой чай и то, что я и в
кандалах, как барин, как будто не могу обойтись без прислуги, хотя я вовсе
не звал и не желал никакой прислуги. Действительно, мне всегда хотелось все
делать самому, и даже я особенно желал, чтоб и виду не подавать о себе, что
я белоручка, неженка, барствую. В этом отчасти состояло даже мое самолюбие,
если уж к слову сказать пришлось. Но вот, - и решительно не понимаю, как
это всегда так случалось, - но я никогда не мог отказаться от разных
услужников и прислужников, которые сами ко мне навязывались и под конец
овладевали мной совершенно, так что они по-настоящему были моими господами,
а я их слугой; а по наружности и выходило как-то само собой, что я
действительно барин, не могу обойтись без прислуги и барствую. Это,
конечно, было мне очень досадно. Но Устьянцев был чахоточный,
раздражительный человек. Прочие же из больных соблюдали вид равнодушия,
даже с некоторым оттенком высокомерия. Помню, все были заняты одним
особенным обстоятельством: из арестантских разговоров я узнал, что в тот же
вечер приведут к нам одного подсудимого, которого в эту минуту наказывают
шпицрутенами. Арестанты ждали новичка с некоторым любопытством. Говорили,
Шилова Юлия
Перумов Ник
Шилова Юлия
Василенко Иван
Контровский Владимир
Шилова Юлия