трудом молитву и молитвой труд.
LXXXII
который чтил как богов своих мертвых. Родовой склеп принимал одного за
другим тех, кому пришел черед умереть. Склеп олицетворял постоянство.
счастливыми?
LXXXIII
что оставлен Господом. Больше не было надо мной замкового камня, смолкло во
мне эхо. Смолк тот голос, что говорил со мной в тишине. Я поднялся на самую
высокую из башен и подумал: "Для чего они, эти звезды?" Оглядел мои земли и
вопросил: "Для чего они, эти земли?" Услышал жалобу сонного города и не
понял: "Откуда она, эта жалоба?" Я был иноземцем, отчужденным от разноликой
чужеязычной толпы. Был платьем, брошенным на спинку стула. Был бессильным и
одиноким. Опустелым, нежилым, как дом, и как мне не хватало замка свода! Все
распалось во мне, ничто ничему не служило. "Однако я все тот же, -- думал я.
-- Все то же знаю, все то же помню, все то же вижу и, несмотря на это, тону
в бессмысленном дробном мире". Самая прекрасная из часовен -- мертвый камень
и ничего больше, если перед ней никто не благоговеет, не вкушает ее тишины
и, сподобившись благодати, не молится от всего сердца. Что толку в моей
мудрости, чувствах, памяти? Я сухая колючка, а не травинка. И мне скучно,
как бывает скучно оставшимся без Господа.
что хоть разоряй со скуки сад, по которому я слоняюсь взад и вперед, словно
жду кого-то. Жду и жду среди расплывающейся Вселенной. Я молился Господу, но
молится человек, а я -- оболочка, свеча, которую не зажгли. "Вернись ко мне,
мое рвение, мое усердие", -- просил я. Я знаю:
капитан. Когда есть паломники в часовне. Но что остается, кроме
бессмысленного камня, если невнятен замысел ваятеля?
пейзажем или в тишине храма, обретает Господа. Он миновал вещь и потянулся
за смыслом, отстранил слова, вслушиваясь в мелодию, отвел ночь и звезды,
притрагиваясь к вечности. Господь и есть смысл твоих слов, и, напитавшись
смыслом, слова открывают тебе Господа. Слезы малыша ножом полоснули сердце,
и распахнулось окно на соленый океан. В тебе зазвенел не его плач -- все
плачи. Малыш взял тебя за руку и научил слышать.
и колючках. По одному твоему знаку пустыня бы преобразилась -- желтый песок,
дальний горизонт, жгучий ветер не жили бы по отдельности, стали бы царством,
я воспрял бы духом и проникся Твоей близостью.
пустоты. Море для моряка исполнено смысла. Для мужа исполнена смысла любовь.
Но приходит минута, и моряк спрашивает: "Зачем оно мне, это море?"
Спрашивает муж: "Что она, эта любовь?" Как им тоскливо, уныло. Все при них
по-прежнему, нет Божественного узла, связующего все воедино. И у них нет
больше ничего.
меня будет муравейник с муравьями, потому что в душе их угаснет рвение. Не
играют в кости, если кости -- костяшки и ничего больше".
храма, но кладка не главное -- главное не в камнях. Да, конечно, можно
продумать, какими будут нос, уши, губы статуи, но они не главное -- главное
не в глине. Главное -- залучить Божественный свет. Он осеняет расставленные
нами ловушки, чуждые его природе.
принуждение. Я что-то уловил и сжал кулак, желая не упустить. Не говори мне
о свободе поэтического слова. Я подчинил слова друг другу следуя своему
внутреннему порядку.
смерть, есть рождение. Но не говори, что у камней есть свобода, -- есть
храм.
я дорог, тем свободнее ты в выборе. Хотя каждая из дорог -- принуждение,
потому что я оградил ее дорожными столбами. И что ты имеешь в виду, говоря
"свобода" и не видя перед собой ни одной дороги? Или ты называешь свободой
блуждание наугад в пустоте? Поверь, принуждение новой дороги увеличит твою
свободу.
статуе необходимы уши и нос, вот тогда ты свободно ищешь улыбку. Запреты,
ограничения, правила шлифуют, оттачивают культуру, благодаря им так
утонченно изысканны ее плоды. За толстыми стенами моего замка душевная жизнь
богаче, чем у подонков на пустыре.
принуждения, с любовью или без любви, но мы обязаны поклониться королю.
Желающий подняться повыше или собрать духовное сокровище согласен на
принуждения. Ты следуешь обряду, он стеснил тебя и устремил вверх. Глядя со
стороны, как самозабвенно играют другие дети, огорченный ребенок требует,
чтобы и его научили правилам игры, он тоже хочет играть, а значит, жить.
Грустно тому, кого не зовет в храм вечерний благовест. Поет рожок, но не для
тебя побудка, а твой счастливый приятель кричит: "Слышишь, меня зовут!"
Глухое раздражение и скука -- спутники тех, для кого нет ни благовеста, ни
пения рожка. Они свободны, они вне жизни.
LXXXIV
прилагательного, чтобы передать яркую зелень ячменного поля, а у твоего
соседа оно есть. Но слово только знак. "Жена у меня красивая", -- сказал ты,
но разве кто-то понял, как ты любишь ее? "Мой друг так скромен", -- сказал
я, но разве кто-то узнал, как я к нему привязан? Мы не передали и малой
толики того, что живит нас. Мы определили, как определили бы неодушевленный
предмет.
качества, которые ищут имя совсем иной картине, что увиделась им сквозь
общую для нас всех вещность мира. И они нашли имя своей кар
вдруг сердце на пороге дома, когда садится солнце, меркнет свет и впереди
лишь потемки с тусклой луной, тоска эта сродни страху перед смертью: как
быстро сонное детское дыхание становится прерывистым дыханием болезни,
похожим на последние усилия усталости, карабкающейся в гору, слыша его, тебе
становится так же страшно: а что, если твой малыш не захочет карабкаться
дальше? -- и тебе так хочется взять его за руку и помочь. И вот ты это свое
нажитое умещаешь в одно слово, им начинают пользоваться, и оно становится
родовым наследием твоего народа.
цветущую полноту качества, в нем нет слова, обозначающего "розовый цветок",
зато он умеет сплетать слова и ловить тебя их сетью. Слова моего языка не
представят воочию женского лица, но красоту его ты угадаешь по тому, как у
тебя вдруг захолонет сердце, будто от глотка ледяной воды в зной.
дорожи умением сплетать слова, как плетут ивовые корзины и рыболовные сети.
Смешивая слова разных языков, ты не обогатишь человека -- опустошишь.
Человек, желая выразить переживаемое, отыскивает новые средства, но ты
предложил ему готовое, стертое, и он успокоился; он стремился передать
нового себя, себя прозревшего: вернувшись из пустыни, он понял, как ярок
зеленый ячмень, но ты предложил ему чужой запас, он перестал вглядываться в
себя, он им походя воспользовался.
цветам и оттенкам, собирая названия повсюду, где они только есть; решив
поименовать все оттенки чувств и обращаясь за именами во все края, где
переживают и чувствуют, заимствуя из тех языков, которые по воле случая
запечатлели в слове опыт поколений или личный опыт души, например ощущение
щемящей тоски сумерек. Тебе кажется, всемирная тарабарщина обогатит людей.
Но не словарный запас -- божественное достояние человека, -- изъяснение
самого себя, своей сокровенной сущности, которой не исчерпать никаким
словом. В наших силах дать ее только почувствовать, но слов, будь их как
песчинок в пустыне, как капель в море, все равно окажется мало.
наворованных слов, что засорили твой язык и мешаются?
которым ты по-новому увидел мир. Я создал произведение и, возможно, с его
помощью сотворил в тебе новую истину -- назови ее, и она останется божеством
в святилище твоего сердца. Только божество по-иному связывает для нас
знакомое, заставляет по-новому увидеть давно известное.
сердца, оставив клеймо, которое поможет тебе расти. Рад, потому что не хочу,
чтобы ты блуждал впотьмах.
не словесно, невозможно обозначить ни собственную суть, ни жизнь. Я не
умилюсь, не растрогаюсь, если ты раскрасишь небо алым, а море синим, -- не
задаром ли ты хочешь получить доступ к моей душе?