-- мне это начинает нравиться. В наше страшное время, когда у нас попрана
личность и удушена мысль, для писателя должно быть действительно большой
радостью окунуться в светлую эпоху шестидесятых годов. Приветствую".
преемственности, нет традиции. Откровенно говоря, мне самой было бы не очень
интересно восстанавливать всг, что я чувствовала по этому поводу, когда была
курсисткой".
"Что делать?"."
Горяинову.
тонким голосом, как будто кому-то подражая. -- Чернышевского не читал, а
так, если подумать... Прескучная, прости Господи, фигура!".
то улыбаясь, то потухая опять, сказал так:
многое нам теперь кажется и смешным и скучным. Но в этой эпохе есть нечто
святое, нечто вечное. Утилитаризм, отрицание искусства и прочее, -- всг это
лишь случайная оболочка, под которой нельзя не разглядеть основных черт:
уважения ко всему роду человеческому, культа свободы, идеи равенства,
равноправности. Это была эпоха великой эмансипации, крестьян -- от
помещиков, гражданина -- от государства, женщины -- от семейной кабалы. И не
забудьте, что не только тогда родились лучшие заветы русского
освободительного движения, -- жажда знания, непреклонность духа, жертвенный
героизм, -- но еще, именно в ту эпоху, так или иначе питаясь ею, развивались
такие великаны, как Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский. Уж я не говорю
про то, что сам Николай Гаврилович был человек громадного, всестороннего
ума, громадной творческой воли, и что ужасные мучения, которые он переносил
ради идеи, ради человечества, ради России, с лихвой искупают некоторую
черствость и прямолинейность его критических взглядов. Мало того, я
утверждаю, что критик он был превосходный, -- вдумчивый, честный, смелый...
Нет, нет, это прекрасно, -- непременно напишите!"
качая головой и порываясь что-то сказать.
интересно, что Чернышевский думал о Пушкине? Руссо был скверным ботаником, и
я ни за что не стал бы лечиться у Чехова. Чернышевский был прежде всего
ученый экономист, и как такового его надобно рассматривать, -- а при всем
моем уважении к поэтическому таланту Федора Константиновича, я несколько
сомневаюсь, сможет ли он оценить достоинства и недостатки "Комментариев к
Миллю".
-- Смешно! В медицине Чехов не оставил ни малейшего следа, музыкальные
композиции Руссо -- только курьезы, а между тем никакая история русской
литературы не может обойти Чернышевского. Но я другого не понимаю, -- быстро
продолжала она, -- какой Федору Константиновичу интерес писать о людях и
временах, которых он по всему своему складу бесконечно чужд? Я, конечно, не
знаю, какой будет у него подход. Но если ему, скажем просто, хочется вывести
на чистую воду прогрессивных критиков, то ему не стоит стараться: Волынский
и Айхенвальд уже давно это сделали".
in Frage. Молодой писатель заинтересовался одной из важнейших эр русской
истории и собирается написать художественную биографию одного из ее самых
крупных деятелей. Я в этом ничего странного не вижу. С предметом
ознакомиться не так трудно, книг он найдет более, чем достаточно, а
остальное всг зависит от таланта. Ты говоришь -- подход, подход. Но, при
талантливом подходе к данному предмету, сарказм, априори исключается, он ни
при чем. Мне так кажется, по крайней мере".
инженер Керн, и разговор принял другой оборот.
задержал его руку в своей большой, мягкой руке и, прищурившись, сказал: "А
шутник вы, доложу я вам, голубчик. Недавно скончался социал-демократ
Беленький, -- вечный, так сказать, эмигрант: его выслали и царь и
пролетариат, так что, когда он, бывало, предавался реминисценциям, то
начинал так: У нас в Женеве... Может быть, о нем вы тоже напишете?"
Чернышевском, сколько я о Беленьком, но зато одурачили слушателей и заварили
любопытный спор. Всего доброго, покойной ночи", -- и он ушел своей тихой,
тяжелой походкой, опираясь на палку и слегка приподняв одно плечо.
пристрастился, когда изучал деятельность отца. Это было одно из тех
повторений, один из тех голосов, которыми, по всем правилам гармонии, судьба
обогащает жизнь приметливого человека. Но теперь, наученный опытом, он в
пользовании источниками не допускал прежней неряшливости и снабжал малейшую
заметку точным ярлыком ее происхождения. Перед государственной библиотекой,
около каменного бассейна, по газону среди маргариток разгуливали, гулюкая,
голуби. Выписываемые книги приезжали в вагонетке по наклонным рельсам в
глубине небольшого, как будто, помещения, где они ожидали выдачи, причем
казалось, что там, на полках, лежит всего несколько томов, когда на самом
деле там набирались тысячи. Федор Константинович обнимал свою порцию и,
борясь с ее расскальзывающейся тяжестью, шел к остановке автобуса. С самого
начала образ задуманной книги представлялся ему необыкновенно отчетливым по
тону и очертанию, было такое чувство, что для каждой отыскиваемой мелочи уже
уготовано место, и что самая работа по вылавливанию материалов уже окрашена
в цвет будущей книги, как море бросает синий отсвет на рыболовную лодку, и
как она сама отражается в воде вместе с отсветом. "Понимаешь, -- объяснял он
Зине, -- я хочу это всг держать как бы на самом краю пародии. Знаешь эти
идиотские "биографии романса", где Байрону преспокойно подсовывается сон,
извлеченный из его же поэмы? А чтобы с другого края была пропасть
серьезного, и вот пробираться по узкому хребту между своей правдой и
карикатурой на нее. И главное, чтобы всг было одним безостановочным ходом
мысли. Очистить мое яблоко одной полосой, не отнимая ножа".
необходимо поле деятельности расширить на два десятилетия в каждую сторону.
Таким образом ему открылась забавная черта -- по существу пустяшная, но
оказавшаяся ценным руководством: за пятьдесят лет прогрессивной критики, от
Белинского до Михайловского, не было ни одного властителя дум, который не
произдевался бы над поэзией Фета. А какими метафизическими монстрами
оборачивались иной раз самые тверезые суждения этих материалистов о том или
другом предмете, точно слово мстило им за пренебрежение к нему! Белинский,
этот симпатичный неуч, любивший лилии и олеандры, украшавший свое окно
кактусами (как Эмма Бовари), хранивший в коробке из-под Гегеля пятак,
пробку, да пуговицу и умерший с речью к русскому народу, на окровавленных
чахоткой устах, поражал воображение Федора Константиновича такими перлами
дельной мысли, как, например: "В природе всг прекрасно, исключая только те
уродливые явления, которые сама природа оставила незаконченными и спрятала
во мраке земли и воды (моллюски, черви, инфузории и т. п.)", -- точно так
же, как у Михайловского легко отыскивалась брюхом вверх плавающая метафора
вроде следующих слов (о Достоевском): "...бился, как рыба об лед, попадая
временами в унизительнейшие положения"; из-за этой униженной рыбы стоило
продираться сквозь все писания "докладчика по делам сегодняшнего дня".
Отсюда был прямой переход к современному боевому лексикону, к стилю Стеклова
("...разночинец, ютившийся в по'рах русской жизни... тараном своей мысли
клеймил рутинные взгляды"), к слогу Ленина, употреблявшему слова "сей
субъект" отнюдь не в юридическом смысле, а "сей джентльмен" отнюдь не
применительно к англичанину, и достигший в полемическом пылу высшего предела
смешного: "...здесь нет фигового листочка... и идеалист прямо протягивает
руку агностику". Русская проза, какие преступления совершаются во имя твое!
"Лица -- уродливые гротески, характеры -- китайские тени, происшествия --
несбыточны и нелепы", писалось о Гоголе, и этому вполне соответствовало
мнение Скабичевского и Михайловского, о "г-не Чехове"; то и другое, как
зажженный тогда шнур, ныне разрывало этих критиков на мелкие части.
там компот слов: "малиновые губки, как вишни". Он читал Некрасова, и, чуя
некий газетно-городской порок в его (часто восхитительной) поэзии, находил
как бы объяснение его куплетным прозаизмам ("как весело притом делиться
мыслию своею с любимым существом" -- "Русские Женщины"), когда открывал,
что, несмотря на деревенские прогулки, он называл овода шмелем (над стадом
"шмелей неугомонный рой"), а десятью строками ниже -- осой (лошади "под дым
костра спасаются от ос"). Он читал Герцена и, опять-таки, лучше понимал
порок (ложный блеск, поверхность) его обобщений, когда замечал, что
Александр Иванович, плохо знавший английский язык (чему осталась
свидетельством его автобиографическая справка, начинающаяся смешным
галлицизмом ("I am born"), спутав по слуху слова "нищий" (beggar) и
"мужеложник" (bugger -- распространеннейшее английское ругательство), сделал
отсюда блестящий вывод об английском уважении к богатству.
подход к писателям и критикам, как к выразителям общих мыслей. Что же с
того, если не нравился сухощоковскому Пушкину Бодлер, и правильно ли осудить
прозу Лермонтова, оттого что он дважды ссылается на какого-то невозможного
"крокодила" (раз в серьгзном и раз в шуточном сравнении)? Федор
Константинович остановился во время, и приятное чувство, что он открыл легко
применимый критерий, не успело испортиться от приторности злоупотреблений.
романы шестидесятников, он удивлялся, как много в них говорится о том, кто
как поклонился. Раздумывая над пленением русской мысли, вечной данницы той
Корнев Павел
Андреев Николай
Прозоров Александр
Сапковский Анджей
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей