Он двинулся дальше, сквозь кусты, валежник, меж темных, обдающих сыростью
деревьев. Вскоре они расступились и он оказался на берегу пруда.
Здравствуй, пруд. Ты все такой же - большой, просторный. Только ивняк стал гуще,
да берега круче. А там на том берегу... Боже мой... Антон замер. Там в темноте
вырисовывался контур их церкви - мертвой, полуразрушенной, несущей над мешаниной
леса почерневший купол. Он смотрел на нее, не веря своим глазам.
"Боже, как страшно и безжалостно время. Что может устоять перед ним? Ничего! Все
прах, суета сует, как писал Екклесиаст. Все канет в прошлое. Любовь, светлые
надежды, радость только что открытого мира, грезы юности..."
Церковь. Сколько радостного, родного и таинственного было связано с ней, с ее
колокольней, притвором, кладбищем и колодцем. Там среди пестрой, по-пасхальному
нарядной деревенской толпы, Антон первый раз в своей жизни совершил крестное
знамение и замер с поднятой рукой, потрясенный новому, чудесному пробуждению
души. Словно кто-то большой, мягкой и удивительно доброй рукой приотворил доселе
закрытую дверь, впустив поток ярких лучей, осветивших Антона светом Истины и
Благодати... Церковь. Его церковь. Тогда она была нарядной, с золотым куполом,
белая, тонущая в цветущих яблонях... Белая лебедушка...
Антон вытер слезы, вздохнул и поднес к глазам шкатулку.
"Вот. Она рассказала мне о прошлом. Рассказала, что я - русский, что я - сын
России. Милая моя... ты пролежала в земле двадцать лет, чтобы молча поведать мне
про меня. Спасибо тебе..."
Он склонился и поцеловал холодную крышку.
"Умом Россию не понять... Да. Только сердцем. Сердцем понял я тебя, милая моя
Родина. В сердце будешь ты у меня вечно".
- В сердце будешь ты у меня вечно... - прошептал он и добавил: - Прими же от
меня. Прими то, что не только мое, но и наше. Русское...
Размахнувшись, он бросил шкатулку в пруд.
С коротким всплеском она скрылась под темной поверхностью.
Он безотчетно стал стаскивать с себя одежду.
"Прими и меня, и меня прими..." - вертелось в воспаленной голове.
Раздевшись, он бросился в воду.
Она обожгла, тяжело раздвинувшись, потянула в черную глубину.
- Я с тобой, Таня... - шепнул Антон и нырнул.
Тьма надвинулась, обступила со всех сторон. Он повис в ней, чувствуя над собой
давящую толщу.
И когда осталось только выдохнуть, чтобы никогда больше не увидеть оставшегося
наверху мира, что-то сверкнуло в сознании ярким золотым светом, в ореоле
которого ясно и близко возникло лицо монашенки, двадцать лет назад зашедшей в их
дом.
То была простая русская женщина лет пятидесяти, всю сознательную жизнь проведшая
в монастыре. Сидя в горнице и запивая ключевой водой сотовый мед, она
неторопливо беседовала с юным Антоном о вере, а под конец сказала слова, которые
сейчас вспыхнули огненными буквами среди беспросветного холодного мрака:
- Милый мой, мы-то ладно, пожили и хватит, а вот от вас судьба Рассеи зависит.
Она на вас надеется, на молодых.
И словно кто-то протянул Антону ту самую большую и добрую руку, - тьма осталась
внизу, он вынырнул и жадно вдохнул ночной воздух, опьянивший его своей пряностью
и теплотой.
За секунды его погружения мир дивно преобразился: яркая полная луна сияла на
небе, освещая все вокруг молочным светом, мертвые доселе деревья шевелили
ветвями, кусты качались, теплый ветер скользил над прудом. А на том берегу...
Антон не поверил, - сияла сказочно красивая, облитая луной церковь.
Нет, нет, вовсе не мертва была она! Все так же блестел купол, светилось здание и
плыл над лесом крест.
Антон взмахнул руками и поплыл к ней.
И с каждым взмахом пробуждалось в нем что-то, что невозможно высказать, а можно
лишь почувствовать в сердце.
Берег приблизился...
Антон вышел на берег. Мокрый, глинистый он лежал перед церковью и назывался
Русская Земля.
Антон опустился на колени, коснулся ее рукой. Она была теплой, влажной,
доверчивой и благодатной. Она ждала его, ждала, как женщина, как мать, как
сестра, как любимая.
Он опустился на нее, обнял, чувствуя блаженную прелесть ее тепла. И она обняла
его, обняла нежно и страстно, истово и робко, ласково и властно. Не было ничего
прекраснее этой любви, этой близости! Это продолжалось бесконечно долго и в тот
миг, когда горячее семя Антона хлынуло в Русскую Землю, над ним ожил колокол
заброшенной церкви. Вот.
- Что - вот?
- Ну, все, в смысле...
- Что, конец рассказа?
- Ага.
- Понятно... Ну, ничего, нормальный рассказ...
- Нормальный?
- Ага. Понравился
- Ну, я рад...
- Только вот это, я не пойму...
- Что?
- Ну там в середине мат был какой-то...
- Аааа...
- Там что-то, блядь не могу и так далее. Не понятно
- Ну это просто я случайно. Вырвалось.
- Как?
- Ну так... Знаешь, разные там хлопоты, денег нет, жена, дети...
- Аааа...
- Это я наверно вычеркну.
- Мне все равно...
- Нет, ну все-таки...
- Мне вот еще чего... понимаешь, вот с кладом нормально, но скучно-вато. Тютчев
там, все такое. Скучно как-то. Вот если б он чего другое нашел, вообще рассказ
пошел по кайфу.
- Ну, может быть...
- Точно, ты только пойми правильно. Знаешь чего-нибудь такое вот, чтоб забрало.
Понимаешь?
- Понимаю... что ж, может ты прав.
- Точно тебе говорю. Знаешь чего-нибудь интересное такое...
- Действительно...
- Ты просто в будущем подумай....
- А чего мне в будущем, давай-ка сейчас. Ты мне идею дал хорошую.
- Правда?
- Да. Вот как мы сделаем:
Через минуту модный плащ обнимал пень бессильно раскинувшимися бежевыми
рукавами, а его худощавый хозяин, оставшись в сером свитере, энергично копал,
приноравливаясь к коротенькой лопатке.
Земля была, как и тогда - мягкой, податливой. Антон отбрасывал комья в сторону и
они пропадали в обступающей крапиве.
Солнце, полностью пробившееся сквозь поредевшие облака, ровно, по-осеннему
осветило сад, заблестело в переполненных листвой лужах. Не успел он вырыть и
полуметровой ямы, как лопата звякнула обо что-то. Антон осторожно обрыл предмет
и, опустившись на колени, вынул его из земли.
Это был небольшой железный сундучок. Улыбаясь и качая головой, Антон погладил
его ржавую крышку, встал и, прихватив лопатку, направился к столику.
Поставив сундучок на стол, он сунул лезвие лопаты в щель между крышкой и
основанием, нажал. Коротко и сухо треснул разломившийся замок и крышка
откинулась.
Внутри проржавевшего сундучка лежало что-то, завернутое в тонкую резину.
Облизав пересохшие губы, Антон развернул ее. Под ней оказался чехол из
непромокаемой материи. Антон осторожно снял его и в руках оказалась свернутая
трубкой рукопись с пожелтевшими краями.
Антон расправил пахнущие прелью листы и стал читать.
ПАД¬Ж
Кто-то сильно и настойчиво потряс дверь.
Тищенко сидел за столом и дописывал наряд на столярные работы, поэтому крикнул,
не поднимая головы:
- Входи!
Дверь снова потрясли - сильнее прежнего.
- Да входи, открыто! - громче крикнул Тищенко и подумал:
"Наверно Витька опять нажрался, вот и валяет дурака".
Дверь неслышно отворилась, две пары грязных сапог неспешно шагнули через порог и
направились к столу.
"С Пашкой наверно. Вместе и выжрали. А я наряд за него пиши".
Сапоги остановились и над Тищенко прозвучал спокойный голос:
- Так вот ты какой, председатель.
Тищенко поднял голову.
Перед ним стояли двое незнакомых. Один - высокий - бледным сухощавым лицом, в
серой кепке и сером пальто. Другой коренастый, рыжий, в короткой кожаной куртке,
в кожаной фуражке и в сильно ушитых галифе. Сапоги у обоих были обильно
забрызганы грязью.
- Что, не ждал, небось, - высокий скупо улыбнулся, неторопливо вытащил руку из
кармана, протянул ее председателю - широкую, коричневую и жилистую:
- Ну давай знакомиться, деятель.
Тищенко приподнялся - полный, коротконогий, лысый, - поймал руку высокого:
- Тищенко. Тимофей Петрович.
Тот сдавил ему пальцы и, быстро высвободившись, отчеканил:
- Ну а меня зови просто: товарищ Кедрин.
- Кедрин?
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Круз Андрей
Херберт Фрэнк
Браун Дэн