Он сделал очередной шаг и почувствовал себя мастером международного класса по
спелеологии, -- Они оболгали тебя, называли тебя продажной тварью, сочиняли о
тебе похабные анекдоты, особенно эти инженеры человеческих душ, знаешь,
Катерина, что литература подобна тому, чем мы с тобой сейчас занимаемся, вопрос
только в том -- каким образом трахнуть читателя, здесь у каждого свой
физиологический стиль и темперамент, -- Вадим стал понемногу привыкать к
изменившейся обстановке, -- завязка, кульминация... катарсис, о катарсис, о,
этот сладкий, вечно зовущий катарсис, но сейчас не об этом, сначала надо
обольстить, то есть прельстить, что бы читатель хотя бы слегка задрожал от
предчувствия того самого удовольствия, которого он и заслуживает. Вначале
прикосновения должны быть нежными, как бы невзначай, но вполне в определенных
местах, по этим легким едва заметным штрихам читатель догадывается о будущем
наслаждении, это может быть всего лишь игра, поиск друг друга в складках
вечности, -- Вадим поднажал, и Катерина вскрикнула, закатывая глаза, -- но это
всего лишь намеки, они только обещание, ведь чтобы выбраться из этих складок и
воспарить в свободном полете сознания, в особом взлете освобожденной мысли,
нужны особые внезапные решения. Представь себе, что на концерте в зале
Чайковского, после Lacrimosa Моцартовского реквиума, когда зал, затаив на два
такта дыхание, ожидает нового подъема, дирижер оборачивается и громко посылает
публику к такой-то матери, что на литературном языке подобно заборному слову в
девяностом сонете Шекспира. Но вернемся к прозе жизни, -- новая, казавшаяся
теперь бесконечной итальянская кровать, глухо закачалась, подобно бывшему
маятнику Фуко в Исаакиевскос соборе.
-- Лучше романа ничего быть не может, стихи и рассказы, видишь ли, хороши, но
они слишком мимолетны, как случайные связи, их нужно еще и еще, это болезнь
юности, а настоящее чувство рождается в крупных формах, -- он ощутил в руке
что-то мягкое и круглое, -- но и здесь злоупотреблять не стоит, меня просто
мутит от трилогий, представь себе, каково спать с классиками -- это ж сплошное
хождение по мукам, или, положим Лев Николаевич -- Война и Мир, так что на самом
деле, Война или Мир? Или только Война, скажем Миров. Бесконечные длинноты, нет,
тут нужен другой подход: ни Войны, ни Мира, как в Бресте. И никаких соавторов,
соавторы -- это натуральная групповуха, что за тусовки в интимном месте, нет,
господа, это уж совсем никуда не годиться, а с модернистами, бррр.
-- Да, это точно, -- подтвердила Катерина. Вадиму показалось неуместным ее
скороспелое согласие, но он уже был сильнее обстоятельств.
-- Кстати о символистах, они похожи на советского интеллигента, который трахает
жену с фигой в кармане, точно не зная чем занять руку, -- Он для ясности на
время сделал фигу и покрутил пред Катиными глазами, -- видишь, совсем не то,
поэтому и не бывает у символистов настоящего катарсиса.
-- А, вспомнила теперь.
-- Где застежка?
-- Нет, я вспомнила, почему на самом деле я от тебя ушла.
-- Почему? -- Вадим затаил дыхание, хотя это было совсем не просто.
-- Ты меня никогда не устраивал, никогда...
-- В каком смысле, -- спросил он, теряя нить литературного монолога.
-- Как мужчина, прости.
Вначале он сделался как Борис Николаевич Ельцин на октябрьском пленуме
столичного горкома партии. Но это даже подействовало в нужную сторону. Какой-то
период все катилось как по сценарию -- автоматически. Потом его охватило
неукротимое бешенство. Он почти кричал, кажется, о Борхесе, вспоминал Письмена
Бога, с кем-то спорил, возражал неоплатоникам, почти трагически по Платону,
взывал к мировому порядку, вот погодите, -- орал он в зеркальный потолок
екатерининской спальни, придет новый Аристотель, он вам устроит сумрак
законов... все вы критяне, пошлые мелкие лгунишки! Где вы видели человека? В
бочке? В общественном сортире или в луноходе? Дудки, интеллигенты, слюнтяи,
ну-ка подставьте свою левую ягодицу, пороть, пороть, всех пороть до полного
изнеможения в Пустоте...
Потом запел:
-- Мы вышли все из Шинели,
мы дети страны дураков
Нам сам Мармеладов не страшен,
Под мышкой у нас Пустота.
Быстрее, быстрее, ооо... -- вскрикнул Вадим, -- Катарсис! И испустил дух.
35
-- Так вот оно на самом деле как!? -- вскрикнул доктор, выходя в здание
аэровокзала через услужливо протянутый рукав к его телеге.
Ему было даже немного неудобно, что он прибыл сюда на таком допотопном
транспорте. Слишком все вокруг напоминало Шереметьево-2. Но не в советском
варианте, с угрюмыми пограничными рожами и воровато-суетящимися носильщиками, с
тяжелым казенным недоверием и пошлой нервной веселостью отъезжающих, нет, совсем
в другом, в каком-то изначальном варианте, собственно для которого все это
здание и проектировалось архитектором. Фактически здесь были просто воздушные
ворота нормального большого города. Впрочем, минимальный досмотр все-таки имел
место. Когда он нырнул в магнитную подкову, и раздался звонок, перед ним вырос
пограничник. Молодой человек в строгой униформе банковского служащего, то есть в
тройке с темным неброским галстуком, доктор встречал таких в новых московских
фирмах,
приятным спокойным голосом попросил вывернуть карманы.
-- Скальпель, -- удивился пограничник, когда доктор достал из белого халата
хирургический инструмент. -Зачем?
-- Знаете ли, я доктор. -- сильно смущаясь, пояснил Михаил Антонович.
-- Вам это больше не понадобится, -- таможенник навсегда отобрал скальпель и
освободил проход.
Доктора поразил яркий искрящийся блик на стальной поверхности падающего в
мусорное ведро скальпеля. Казалось, там на мгновение возник его больничный
кабинет, с прозрачным шкафом, с мерными стаканчиками и горкой воропаевских
окурков. Он чуть заколебался, даже оглянулся назад, в длинный коридор, уходящий
к телеге, потом посмотрел в чистые спокойные глаза таможенника и уверенно шагнул
вперед. Вот и все формальности, с волнением повторял про себя доктор, сидя в
вагоне и рассматривая новый пейзаж. То есть опять же, за окном было прежнее
подмосковье, но совсем другое. Электричка неслась с такой бешеной скоростью, что
реальный сложный пейзаж, состоявший из когда-то нарезанных в социалистическое
время соток с однообразными, как лица членов политбюро, домами, превращался в
сплошной зеленовато-голубой поток. Казалось, впрочем, какое- "казалось", здесь
все было точно как и должно быть. Это был икрящийся огоньками, словно ночное
море за бортом океанского лайнера, бесконечный летящий мир, мир его мечты. И не
только его. Он оглянулся. Приятные умные лица, скромные, в душу не лезут, вон те
шестеро вообще отделились от мира дружеским задушевным кольцом, слышалась гитара
и низкий уютный баритон. Играл профессор. Они узнали друг друга и обменялись
легкими приветственными взглядами.
-- Давайте к нам, присаживайтесь, -- позвал профессор, Одна из женщин по доброму
улыбнулась и, поправив собранные в пучок волосы, как это делают школьные
учительницы, пододвинулась, освобождая место.
-- Спасибо, мне отсюда прекрасно слышно, очень плавно движемся, -- вежливо
отказался доктор.
Профессор, снимая естественное напряжение, пошутил:
-- Мы тут вообще-то наш с вами разговор обсуждаем, а я заполняю паузы...
-- Нет, Володя, это мы заполняем музыкальные паузы.
-- И давно обсуждаете? -- как бы между прочим спросил доктор, а сам немного
обиделся, что его без него обсуждают.
-- Судя по всему, минут сорок, так что через полчасика приедем. Вы обиделись
зря, мы ведь только одну метафизику обсуждали. -- Владимир Михайлович посмотрел
как-то странно, как там, уходя по аллее, и сказал:
-- А вообще хорошо ехать в поезде.
-- Смотря в каком, -- насторожился Доктор.
-- Да в обычном нормальном поезде, который уносит тебя из юности в будущее, мы
ведь из похода возвращаемся.
Доктор оглянулся и не увидел еще одного пассажира. Того, напоминающего
нижегородского купечика, который ни свет ни заря соскочил, гонимый своим
бизнесом, в столицу.
-- Скажите, -- заволновался доктор, ожидая очередного подвоха судьбы,
-- А продавец книг не ходил?
-- Ходил, -- недоумевая переменой доктора, ответил профессор.
-- И что, вы что купили что-нибудь?
-- Нет, -- улыбнулся профессор, -- Он так дарил, говорил -- искусство должно
принадлежать народу бесплатно.
-- Погодите, и вы прочли?
-- Да, вещь оказалась очень коротенькой. -И, подумав секунду еще раз повторил,
-- Очень короткой.
-- И вы живы?
Владимир Михайлович удивленно посмотрел на доктора.
-- Ну, и слава Богу, -- вздохнул доктор.
Эх, он вспомнил события последних дней, погорячились мы, товарищ полковник. Он
прав, этот Новый Человек, рожденный ползать -- свободно летать не может. Это ж
как дважды два. Хорошо, что я сжег свои пьесы. Правда от отчаяния, но теперь
даже рад. Мы все были пленниками прошлого, все эти архетипы, они как гири тащили
нас в безумный софистический водоворот. Но каково же ему было преодолеть? У
доктора даже закружилась голова, когда он на секунду поставил себя на те
моральные высоты. Да, страшновато с непривычки, страшно, но гений, гений
превозможет страх.
Он теперь анализировал свой маршрут, свое пробуждение на скамейке в больничном
дворике и полет на телеге. Да, именно так, через себя, только через себя,
хирургически, через острую режущую боль, человек может стать свободным. Без
наркоза.
Он присмотрелся повнимательнее к пролетающему с безумной скоростью потоку и
вдруг стало ясно, что там, по ту сторону, нет ничего из того, что было важным в
прошлом. И дело было не в отсутствии дурно пахнущих типографской краской
костров, и потренькивающих самокопателей. Если бы только это -- то была бы
примитивная утопия. Там, нет чего-то более существенного, более важного, того,
что бесконечно порождает эти костры, а заодно и все остальные вечные вопросы.
Лукьяненко Сергей
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Журавлев Владимир
Шилова Юлия