совсем то, что нужно. Запустив по кругу косяк, она становилась вялой. Да и
держало недолго. Колыхалось пространство, плавало, изменяя формы предметов.
Была острота восприятия, но не острота чувств. А не все ли равно? Павел не
должен знать, а на остальных начихать. Сознание просило чего-то сильнее, чем
невзрачная труха марихуаны. Снова помог Якуб. Таня пускалась во все
тяжкие...
мысль, блуждавшая давно. Первое:
зрело. А славно было бы... Она представила себе, как ее хоронят, провожают в
последний путь; плачут - и стало смешно от этих унылых заплаканных рож.
Тогда она поднималась в гробу со сложенными на груди руками, сидя окидывала
всех удивленным взором, люди в процессии от ужаса штабелями опрокидывались в
обморок, и она хохотала, звонко, серебристо, раскатисто...
губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке...
способна была допустить мысль, что нуждается в помощи. Куда там сильной
женщине поведать хилому душеприказчику перипетии своих дорог. Некому и
нельзя. События наслаивались, накапливался опыт интересной, но уж очень
далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок душевной
боли и грязи.
"пан или пропал". Теперь она четко понимала, что медным тазом накрылся тот
пан... Вернулось былое чувство испачканности, которое она пыталась замылить
образом добропорядочной жены. Дальше разыгрывать комедию было бы совсем
нелепо. Ни его вдохновенная геофизика, ни ее скучнейшая лингвистика не
вызывали ни малейшего любопытства. Грызть науку ради науки - полный абсурд.
Вот спасти или разрушить мир с ее помощью - это понятно. Но Павел вовсе не
тот партнер, с кем для этого можно идти рука об руку до конца.
кусочкам хрустальный облик в глазах окружающих разлетится вдребезги.
Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или Адочка, а то и вместе,
будут предпринимать всяческие попытки вернуть в лоно, направить в нужное
русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее разум расслабиться,
пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.
просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно, даже
выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала название улицы,
на которой торчала Анджелкина новостроечная девятиэтажка. Что дома, что
улицы - все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница - Бухарестская или
Будапештская, если один и тот же ориентир - очередная экзотическая помойка
или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за забором
- обязательно новенький стеклянный с полупустыми прилавками универсам. У
входа рыщут сердитые старушки. Поднаторевшие в рубках за колбасой, они
мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая свои незыблемые правила
очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего не стоит
ради идеи въехать авоськой по харе милиционеру... Несчастным старухам не
снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.
нужды - неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его
доме. И в нынешнем своем состоянии едва ли не главную прелесть этого дома
она находила в том, что здесь можно было одновременно быть - и не быть.
Никто своим обществом не докучал, но в нужную минутку под рукой оказывалось
все - тарелка супа и стакан вина, пахучий косячок и дружеское ухо, приятная
музыка и пенистая ванна. Даже бесконечные наплывы Якубовых "своих людей" -
земляков, родни, подельников - шли словно в обход Тани, никак ее не
затрагивая. Стоило ей появиться у них на глазах, гортанный кавказский базар
моментально стихал, и каждый отмечал ее присутствие почтительно-медленным
кивком. Она могла только догадываться, что напел про нее Якуб. Косвенно ее
догадку подтвердила Анджела:
сам...
стала ехидно объяснять:
подмешать, чтобы мужика завязать.
усами "Бисмилаху рахману рахим", провел руками по лицу и только после этих
манипуляций взялся ломать хлеб. Непонятно. И Таня выждала время, чтобы
затосковала Анджелка, а Якуб стал забивать "беломорину". Она тихонько вышла
в узкий коридор, мягко открыла дверцу "Саратова", достала початую бутылку
"Киндзмараули" и вынесла бокалы с разлитым вином на подносе, прихватив
заодно блюдце с тонко наструганной бастурмой. Якуб сосредоточенно вбивал
косяк ногтем большого пальца, потому и не заметил вошедшей с подносом Тани.
черной гривой волос.
перевести все в шутку.
азербайджанской?
погода, да? Обижаться тоже нельзя... Абдулла, поджигай! - смеясь, приказал
он и протянул косяк Тане.
пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись
Окуджавы. "Конопляное семечко в землю сырую зарою", - дружно и осоловело
пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня
вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась,
когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто
темно-коричневое, и Таня улетела...
"Жигули". Поставив машину на гостиничную стоянку, из нее вышел пижон в узких
джинсах, малиновой замшевой курточке и огромных темных очках, на одной из
линз которых красовалась наклеечка "NEW YORK". Пижон вразвалочку подошел к
охраннику стоянки.
охраннику десятку.
распахнувшего перед ним двери и за это тоже одаренного десяткой. В этом
типичнейшем питерском "мажоре" швейцар ни за что не узнал бы позавчерашнего
растрепанного чмура, которого пришлось хватать за воротник.
продефилировал мимо стойки администратора, скосив глаза на указатель.
Определив по нему, в какой стороне расположен ресторан, он направился туда,
а когда вошел, остановился возле бара, кинул на стойку очередную десятку и
процедил сквозь зубы:
не было видно. Может, отгул взяла, может, с клиентом. Лучше бы второе -
тогда есть шанс отловить ее сегодня. Поняв, что придется здесь задержаться,
он стал прикидывать, к кому из официантов лучше подсесть. Наконец выбрал
одного - молодого, с гладкой хамской рожей, - определил, какие столики тот
обслуживает, и направился к свободному.
вытащил из кармана куртки "Мальборо", импортную зажигалку и затянулся, глядя
в потолок.
оплачивается особо.
не "Полюстрово", естественно.
минуты. Павел положил на столик уже пятый червонец и тихо сказал, выпустив
дым в лицо склонившемуся официанту: