Он заметил, как у официантки, что стояла возле хозяина, сузились глаза,
словно у кошки перед прыжком. Но это было мгновение - быстрое, стреляющее
мгновение.
- Вон там, пожалуйста, - Вихрь указал глазами на столик возле стены:
оттуда хороший обзор всего зала и закутка хозяина.
- Там дует от окна.
- Ничего. Я - закаленный человек.
Вихрь заказал белого вина и сыру. Налил вина в бокалы, положил свою
руку на ледяные пальцы Крыси и сказал:
- Пани волнуется?
- Да... - ответила Крыся шепотом.
- Не надо волноваться, - так же тихо сказал Вихрь. - Давайте выпьем за
тех, кто нас ждет.
Они выпили, и Вихрь попросил:
- А теперь расскажите мне все, моя маленькая польская козочка, про то,
что вам хочется мне рассказать.
- Мне хочется вам рассказать, - начала Крыся повторять текст, заученный
ею накануне, - про то, как глупо ошибиться в первый раз и как безнадежно
преступно ошибаться вторично. Я все время боюсь ошибиться вторично.
- Пойдемте танцевать, - сказал Вихрь, - я еще ни разу не танцевал с
пани.
Седой и Богданов пили молча, перебрасываясь ничего не значащими
фразами. Иногда только Седой что-то рассказывал ему, и Степан начинал
громко смеяться - так разработал его поведение Вихрь. Пьяный человек в
ночном кабаре обязан быть громким во всем: в слове, смехе, любви - тогда
это в порядке вещей. Если человек скован, он тем самым может дать повод к
драке: молчаливых и тихих не очень-то жалуют в кабаках. Пьяный не любит,
когда его окружают зажатые, трезвые люди, он хочет, чтоб вокруг были все
так же счастливы, как и он.
К столику Вихря подошел обер-лейтенант люфтваффе, поклонился Крысе и
сказал:
- Могу я просить фройляйн танцевать с солдатом?
- Пани танцует с солдатом, мой друг, - ответил Вихрь.
Обер-лейтенант секунду стоял над ними, раскачиваясь с мысков на пятки,
а потом чересчур экзальтированно поклонился и отошел к своим.
Вихрь снова пошел танцевать с Крысей.
- Я очень люблю танцевать, - сказала Крыся, - и Курт любит танцевать.
Мы с ним вдвоем танцуем до упаду. Он только больше всего любит вальсы, а я
люблю танго со слезой.
- Что это такое - танго со слезой?
- Его часто пел по радио Феоктистов-Нимуэр.
- О чем же он пел?
- О том, что танец - всегда воспоминание о прошлом. Когда танцуешь,
обязательно вспоминаешь ушедшее и ушедших, и тебе становится невыразимо
грустно, как будто уже старость и ничего не осталось, кроме
воспоминаний...
А потом офицеры заставили своих проституточек танцевать на сцене, и
девочки неумело дрыгали ногами и кричали какое-то непотребство - голоса у
них звонкие, детские.
- Бедненькие, - сказала Крыся, - за что их покарал Господь?
- Господь здесь ни при чем.
- Может быть, у них дома голодные матери и братья.
- Сейчас нет сытых матерей, Крыся, - тихо сказал Вихрь, - это не
оправдание. Голодные матери - это заслон, который себе создает похоть.
- Мужчины всегда слишком строги к ошибкам женщин.
- Во-первых, они - девочки, а не женщины. А во-вторых, это даже не
ошибка. Это - предательство.
Крыся вдруг вспыхнула. Вихрь снова положил руку на ее ледяные пальцы и
сказал:
- Не надо принимать на себя чужие грехи.
...К четырем часам утра кабаре опустело. Остались только два пьяных
посетителя. Они никак не могли подняться из-за стола, и хозяин с дюжим
поваром пытались вытолкнуть их из маленького полуподвального зала.
- Иди, - шепнул Вихрь, - иди, Крыся.
Крыся глубоко вздохнула, нахмурилась и, резко поднявшись, быстро пошла
через зал к выходу. Вихрь проводил ее взглядом, поднялся и достал из
кармана пистолет.
- Всем сидеть тихо! - сказал он.
Хозяин с поваром обернулись. Человек, которого они пытались вытащить,
бухнулся лбом об стол. У входа стоял Богданов с гранатами. Возле него был
Седой.
Хозяин обмяк и опустился на пол.
...Когда они выскочили из кабаре, возле машины Аппеля стояли
эсэсовцы-патрульные и молча просматривали документы шофера. Крыся
прижалась к стене, расставив руки, словно распятая.
Было уже светло, хотя солнце еще не взошло.
ЯДРО ОРЕХА
Трагедия режима личной власти заключалась в том, что единственным
аппаратом, фиксировавшим недовольство народа, истощенного войной,
бомбежками и голодом, была организация Гиммлера и в некоторой степени
военная контрразведка Канариса. Гитлер не желал видеть объективной правды,
он требовал от своего окружения вообще и от Гиммлера в частности только
тех данных, которые бы подтверждали его, фюрера, историческую правоту.
Зная характер фюрера, Гиммлер не рисковал передавать объективную
информацию о настроениях народа, он подлаживался под Гитлера и гнал ему
лишь те сообщения, которые тот хотел получать. Когда однажды Канарис во
время доклада в ставке осмелился объективно проанализировать положение на
Восточном фронте, фюрер побелел, бросился к адмиралу, схватил его за
отвороты серого френча и, с неожиданной силой рванув на себя, закричал:
- Вы что же, хотите сказать, что я проиграл войну, негодяй вы этакий?!
Вскоре после этого Канарис был устранен. Теперь истинное положение в
стране - всеобщее глухое недовольство, усталость, пессимизм, крах веры в
идеалы национал-социализма, незыблемые еще три года тому назад, - знал
только один человек: маленький учитель словесности, в пенсне и с красивыми
маленькими руками, которые он то и дело потирал, будто мерз. Это был шеф
СС Генрих Гиммлер. Как никто иной, он совершенно отчетливо понимал, что
рейх катится в пропасть. Поэтому Гиммлер не только выжидал, внимательно
наблюдая за всеми перипетиями генеральского антигитлеровского заговора, но
и думал о том, чтобы наладить свои кон-такты с Западом. До тех пор, пока в
число заговорщиков не вошел однорукий герой африканской битвы полковник
Штауффенберг, поставивший условием переговоров контакт с коммунистическим
подпольем, Гиммлер ждал. И не только ждал, но и предпринимал свои шаги, ни
в коем случае не повторявшие шаги генералов. Он подтверждал - косвенно,
конечно, - их деятельность, направленную на установление контактов с
Западом, потому что знал: генералы в разговорах с людьми из Штатов
говорили о Гиммлере как о единственной фигуре, которая может быть реальным
помощником и покровителем переворота. Так, во всяком случае, Гиммлера
информировал его агент доктор Лангбен, связанный с генеральской
оппозицией. А Лангбену Гиммлер имел все основания доверять - агент прошел
многие годы проверки, он был верным человеком. Косвенное подтверждение,
аванс силе генеральской оппозиции (естественно, после того, как Гиммлер
точно уяснил для себя, что именно он, а не кто другой выдвигается
генералами как фигура, способная удержать Германию в повиновении после
переворота и продолжать сопротивление большевизму) выдал в Стокгольме
личный представитель Гиммлера доктр Керстен. Приехав в Стокгольм осенью
сорок третьего года, доктор Керстен вошел в контакт с американским
дипломатом, представившимся Абрахамом Хьюи-том. После нескольких дней
взаимного зондажа Хьюит сказал Керстену, что он согласен помогать в
установлении контактов между Гиммлером и определенными лицами в
Соединенных Штатах на следующих условиях: роспуск нацистской партии и СС,
проведение свободных выборов в Германии, освобождение всех оккупированных
территорий, наказание военных преступников, контроль над военной
промышленностью рейха.
Керстен передал все это рейхсфюреру СС. Тот запросил: каковы будут
гарантии в отношении его, Гиммлера? Будут ли сохранены его права - не
рейхсфюрера СС и ветерана партии, но просто человека по фамилии Гиммлер?
Хьюит выжидал, Гиммлер торопил. В Стокгольм вылетел начальник
политической разведки СС Шелленберг. Он принял на себя ведение переговоров
с Хьюнтом. Гиммлер, получая каждый день шифровки от Шелленберга, метался
по фронтам, ночами пил лекарства, чтобы уснуть много ходил пешком - его
всегда раздражала аристократическая манера Канариса каждое утро совершать
верховые прогулки перечитывал Гете, потом вдруг выключался и сидел, глядя
в одну точку, а в голове было пусто-пусто и только метались какие-то
тягучие обрывки слов - чаще всего суффиксы или глагольные окончания.
В конце концов он принял все предложения американцев, кроме одного: он
не соглашался с пунктом, который предусматривал суд над военными
преступниками.
- Есть только одна форма преступности, - говорил он, - это уголовная
преступность. Война, как утверждают наши идеологические противники, это
продолжение политики иными средствами. Политика нельзя судить так же, как