контрабандиста наркотиками, ту самую шелковку с зашифрованным текстом,
которую ему только что вручил Исаев. Дорого бы дал Гиацинтов за эту
шелковку, потому что на ней - сведения обо всех войсках, которые будут
брошены на штурм Благовещенска, Читы и Иркутска. Сведения эти были
известны трем людям: Меркулову, Молчанову и Фривейскому. Теперь их знали
Исаев и Блюхер.
дома он, по профессиональной привычке, оглянулся: к нему пристроились два
филера, один из них - тот, что потерял его в порту. Чен не мот, конечно,
знать, что сейчас его фотографии, размноженные в десятках экземпляров,
Гиацинтов показывает своим агентам и осведомителям, чтобы постараться хотя
бы таким образом выйти на прошлое Чена: вдруг кто-нибудь его опознает?
Теперь все решит время: он выведет нас на сообщников, только надо смотреть
и ждать, а время - за нас".
чтобы предупредить Исаева. Но оторваться ему так и не удалось: шпики, что
называется, висели у него на "хвосте", и даже когда он подходил к
телефонному аппарату, они тоже становились рядом, копируя прием японской
контрразведки, которая первой ввела "открытый шпионаж" - вплоть до
совместного посещения уборной. Чен понял, что звонить Исаеву тоже ни в
коем случае нельзя. Тогда он, купив соляной кислоты, ринулся в порт,
прошел, как и давеча, цепь японских жандармов и убедился, что план его был
верным: шпики остались за кордоном, потому что они не могли предъявить
японскому унтеру своих документов. Чен улыбнулся своим преследователям и
бросился к пристани китайских джонок - считал, что теперь в безопасности,
предупредит Исаева и сразу же уйдет в сопки. Но, выйдя к пристани, он
увидел еще двух филеров и понял, что заперт со всех сторон. Тогда он
вернулся назад, развел соляную кислоту в ведерке грязной воды и, пользуясь
тем, что танки стояли за пакгаузами, в темном месте, стал заливать в
бензиновые баки грязную воду, смешанную с кислотой.
поднявшись вверх по Китайской, мимо редакции ванюшинской газеты, мимо
охраняемого солдатами штаба японской миссии, мимо здания американской
миссии, окруженного тонкими рядами колючей проволоки, с пулеметчиками в
воротах, Сашенька и Исаев шли по узенькой улочке - смотреть город с
"черного хода".
до полутора рублей. Это знаменитый Косой тупик.
накрахмаленными занавесками. Во дворе слышались звонкие детские голоса:
другом, играя в лапту, девочки лет семи. В кресле возле террасы сидела
пожилая женщина с рукоделием. Она вышивала на белом полотенце котика с
мышкой. Котик атласно-синий, а мышка красненькая, с белыми глазами.
берут по двадцати рублей за сеанс.
хибарок серым надгробием.
огромной полутемной зале. Пахло мочой и густым, невыветренным табачным
дымом. Курильщики опия лежали вповалку, человек пятьдесят. Кое-кто курил,
но этих было меньше. Остальные стонали, что-то выкрикивали, размахивали
желтыми руками, иссушенными и страшными, выли, тихо плакали, смеялись,
лаяли на разные голоса.
Они шли среди лежавших, кричавших и плакавших к маленькой клеенчатой
двери. Исаев распахнул ее, и они оказались в пустом коридоре. Здесь, если
свернуть направо, начинались отдельные кабинеты для богатых курильщиков.
Миновав этот коридор, Сашенька и Исаев попали в полуподвал: здесь был зал
только для китайцев. Этот зал был еще больше того, первого, где лежали
русские. Окон здесь не было вовсе. Только под потолком гноилась желтым
светом оплывшая свеча. Здесь было тихо, никто не кричал, как наверху, в
зале для русских. Здесь тихонько стонали, потому что смотритель бил
крикунов и вышвыривал их голыми на мороз. К тому же люди были до того
истощены голодом, что у них просто-напросто не было сил кричать.
напудренный, как женщина, видимо гомосексуалист, похохатывая, объяснил:
"Русский - он и голодный орет, и в опийном бреду, потому что в нем дух
молодой. А у китайца за спиной четыре тысячи лет истории, оттого он и
молчалив: ори не ори, все одно - крышка. Он это понятие усвоил с молоком
матери".
день человека три отдадут богу душу в шальных, красочных сновидениях - и
не заметят даже, когда настанет конец. Таких здесь зовут счастливчиками,
подвалам, населенным рахитичными детьми и женщинами с громадными от голода
глазами. Он вел ее по ночлежным домом и сараям, где ютятся семьи; он
подвел ее к ограде чумного лазарета и показал штабеля коричневых
мертвецов, припорошенных желтым снегом; он вел ее через жизнь, которой она
не видела.
по-совиному круглы, лицо белое - с синевой. - Поэтому, Сашенька,
пожалуйста, не надо так легко рассуждать о свободе и о русском народе.
ресторанах; разномастная толпа спешила по тротуарам, а Сашенька не слышала
ничего этого - только сухой голос Исаева:
повторяйте тех красивых словес, которые вы слышите вокруг себя. Это либо
подлость, либо глупость. Вы же не глупы и не подлы, и я отношу это за счет
вашего незнания.
мальчишки - продавцы газет. Они орут визгливыми голосами:
по всему фронту! Наступление доблестных белых войск продолжается. Дни
Хабаровска сочтены! Жидовский генерал Блюхер, к сожалению, не окочурился!
Последние новости! Последние новости! Последние новости!
купил газету, развернул ее, лихорадочно отыскивая что-то глазами, увидел
сообщение о возвращении Блюхера в ДВР, вздохнул прерывисто, воротился
назад и сказал:
вот маленькое горе... Оно - вокруг, только видеть надобно его,
маленькое-то...
оно скоро кончится, иначе смысла нет ходить по земле и дышать небом.
часа начальник контрразведки просидел в приемной и односложно отвечал на
вопросы секретаря правительства. Гиацинтов догадывался, зачем его вызвал
премьер: провал операции с Блюхером. Но, как всякий человек, он цеплялся
за малейшую соломинку и мечтал о том, что Меркулов еще ничего не знает о
провале с Блюхером, а вызвал его для того, чтобы отправить в Вашингтон -
помочь военной миссии профессора Гаврилина. Это была затаенная мечта
полковника - Гиацинтов смертельно устал. Он даже себе боялся признаваться
в этом и последнее время особенно бодрился на людях. Для контрразведчика
усталость подобна смерти. Иногда, вернувшись домой после страшных ночных
допросов, он лежал на кровати до утра и сентиментально, несколько даже
истерично мечтал о солнечном дне на берегу моря с какой-нибудь юной
девушкой. Только не возле этого моря, а около другого, там, где никто не
понимает по-русски, где можно кричать во все горло на пустом, бесконечном
пляже, и никто не услышит твоего голоса, и тебя самого никто не узнает и
никогда не сможет узнать. А у девушки с длинными голубыми глазами в белом
спортивном платье из тяжелой чесучи с красным кушаком должны быть
обязательно тонкие руки, и ходить она должна чуть откинувшись назад, а
грудь у нее обязательно чтобы большая и с острыми сосками. Он бы с ней жил
на берегу, в доме с плоской крышей, а балки из темного дерева, окружающие
террасу, увиты толстым плющом, через который пробивалось бы солнце. Они бы
сидели по вечерам у лампы и читали бы друг другу Гомера и Овидия...
себе занятия. Иногда он хотел быть рыбаком и завести яхту, наподобие той,
которую купил в Америке Бриннер, но рыбалка ему быстро надоела - и в
мечтах и наяву. Иногда он видел себя наездником в широкополой шляпе среди
пустой красной равнины. Но никогда, ни разу - с тех пор, как он сменил
мундир штабс-капитана артиллерии на френч полковника контрразведки, - ни
разу в мечтах он не видел себя среди людей. Он всегда видел себя одного, а
девушку чаще всего со спины или только ее глаза, да и то ночью.
премьер-министр просит вас...
этот деревянный кабинет, где пахло духами, как у женщины, и еще чем-то
горьковатым. Возвращение это было резким, как толчок. И полковник понял,
Трубников Александр
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Посняков Андрей